Уйдя с головой в решение государственных дел, Будраш даже не заметил, как друг короля – Даниил – вдруг оказался возле «его» Анны. Просто однажды он увидел их вместе, прогуливающихся в королевском саду, и перемена, произошедшая с возлюбленной, поразила тайного советника в самое сердце. Словно бы по мановению волшебной палочки, Анна из девочки превратилась в девушку. Нет, она не стала старше, не было и особых внешних перемен, но что-то неумолимо сдвинулось, преобразив прежде такие знакомые черты, жесты, взгляды, движения – всё то, что делало Анну Анной. Может быть, возраст Даниила, само его присутствие заставляли девушку становиться более женственной, только случившаяся перемена с роковой неизбежностью сначала сдавила мозг ревнивца, а затем расколола его на сотни осколков, что впились в воспалённое сознание, превратив прежде светлое и нежное чувство влюбленности в маниакальную страсть. Вскипевшее лавой сердце стальными клешнями сдавило алчное собственничество. Были наняты люди, обязанные следить за предметом неутолённой страсти и докладывать о каждом её шаге, случайном взгляде, неосторожном слове, даже просто намерении, если о таковом станет известно. И опасения не замедлили подтвердиться!

Была пятница. Тринадцатое.

Не то чтобы Будраш так уж верил в мистику чисел, однако неприятный осадочек остался. Он как раз покончил с обедом, а значит время, перевалив полдень, скатывалось к часу дня, опять же – тринадцати часам. Ему было доложено: не́кто передал их превосходительству письмо, сопроводив оное таинственной фразой: «Канарейка запела». Вестовой даже открыл рот, чтобы высказать мнение о человеке, принёсшем корреспонденцию, как того требовал устав, но канцлер резко перебил его:

– Не твоё дело…

– Так точно! – вытянулся вестовой, проглотив обидное замечание.

Пробежавшись взглядом по довольно аккуратному почерку, канцлер побледнел. Это не осталось не замеченным посланником, и тот занервничал, не зная, как вести себя в возникшей ситуации, а потому лишь нелепо чуть сгибал и разгибал коленки, и успокоился лишь когда увидел, что к начальству вернулось самообладание.

Тайный советник поднялся из-за стола, прошёлся до двери и обратно. Остановился. Призадумался. И снова сделал круг, что-то бормоча под нос, после чего сокрушённо покачал головой: так и есть, от стола до двери – всё те же тринадцать шагов!

– Мистика, – пробормотал он недовольно и мрачно взглянул на вестового. – А ты?

– Что? – переспросил тот.

– Ты, часом, не тринадцатого числа родился?

Вычленив из бормотания вопрос и частично догадавшись, о чём вопрошают, подчинённый неуверенно кивнул:

– Так точно! Тринадцатого мая… А что?

– Пошёл вон! – отрезал Будраш.

– Слушаюсь! – вестовой щёлкнул каблуками и стремительно вышел, оставив советника наедине с вопросами, предчувствиями, дурными мыслями и совершенно испорченным настроением.

В донесении же докладывалось: у подозреваемой завязались отношения с не последним человеком в государстве, они довольно длительное время проводят в уединении, нынче же, расставаясь, договорились о свидании, каковое должно состояться через тринадцать дней, когда объект наблюдения вернётся с охоты.

И тут у ревнивца случилась истерика. Он хохотал в голос, да так долго и страшно, что гвардейцы за дверью тревожно переглянулись: а не подвинулся ли их покровитель рассудком? Будраш подозревал Анну в неверности, но гнал от себя дурные мысли, отказываясь верить в очевидное, и вот теперь получил блестящее тому подтверждение!

Сидя перед камином, он перечитывал письма занозы своего сердца одно за другим, получал порцию тупой боли, швырял послания в огонь и, наблюдая, как языки пламени пожирают бумагу, заливал отчаяние вином. Как только бутыль опустошалась, он откупоривал следующую, но опьянения, столь желаемого, не наступало, а трезвость мысли была потрясающей.