на этот свет – и кончен бал!
Да уж и ночь. Вино допили.
Теперь как в сказке – жили-были –
в постель – и кубарем в провал.
На том и мы – не знаю, кстати ль? –
с тобой расстанемся, читатель,
чтоб ты, как автор, не зевал.
Нет, наше ложе без обмана,
а что да как – была б сметана,
и масло как-нибудь собьем.
Была сметана, будет масло,
а если что кому не ясно,
я это объясню потом.
1976
Послевоенная баллада
– Привезли листовое железо.
– Кто привез? – Да какой-то мужик.
– Кто такой? – А спроси живореза.
– Сколько хочет? – Да бабу на штык.
– И хорош? – Хром на оба протеза.
А язык пулемет. Фронтовик.
– Да пошел!..
– Привезли рубероид.
Изразцы привезли и горбыль.
– А не много? – Да щели прикроет.
Ты вдова, говорит, я бобыль.
А глазищами так и буровит.
– Ну-ка, дьявол, держись за костыль,
а не то…
– Привезли черепицу.
– Убирайся! – Задаром отдам.
Разреши, говорит, притулиться
инвалиду ко вдовым ногам.
Я не евнух, и ты не девица,
ан поладим с грехом пополам.
………….
Дом стоит. Черепица на крыше.
В доме печь: изразец к изразцу.
Кот на ходиках: слушайте, мыши.
Сел малыш на колени к отцу.
А дымок над трубою всё выше,
выше, выше – и сказка к концу.
Ах, не ты ли – какими судьбами –
счастье русское? Как бы не так!
Сапоги оторвало с ногами.
Одиночество свищет в кулак.
И тоска моя рыщет ночами,
как собака, и воет во мрак.
1979
* * * («Седой учитель начальных классов в пиджаке с заложенным рукавом…»)
Седой учитель начальных классов в пиджаке с заложенным рукавом
рассказывает о княгине Ольге и ее хитроумной мести древлянам,
а я гляжу за окно, где крыши косым отсвечивают огнем
и голуби уличные, кружась, над городом носятся деревянным.
Когда ж это было? Страшно представить: тысячелетье тому назад,
а любовь, разорванная войной, верна всё так же и вероломна,
и голуби, бедные мировестники, всё так же в гнезда свои летят,
и всё еще Искоростень горит, и зарево буднично и огромно.
И пол-Европы лежит в руинах, но, хоть все зарева погаси,
неугасимое что-то брезжит, и синевою исходят лица,
и та княгиня: – Си первое вниде в Царство Небесное от Руси, –
и однорукий, и мы со всеми – в одном походе, и он всё длится.
А палец выбрал уже цитату, но указующему персту
так мало, видимо, было карты, а зримый образ так исковеркан,
что длань, продолженная указкой, пронзила пикою пустоту:
– Не в мести правда, а в искупленье! – и вышла где-то под Кенигсбергом.
И было тихо, но где нам было постичь всю долгую скорбь его?
Для всякой правды свой час, и ныне в ту даль я всматриваюсь из этой.
И он свидетель, и я свидетель – мы все свидетели, но чего?
Чего-то высшего мы коснулись своей бедой и своей Победой.
Ведь даже тот, кто звездой отмечен, помечен свыше еще крестом,
и кровь, пролитая в правой битве, всё кровь – и ждет своего ответа,
но где последнее воздаянье – не в рукаве ли его пустом? –
где память сердцу и утешенье – не эта орденская ли мета?
И я, поживший на этом свете и тоже тронутый сединой,
я вижу сердцем десятилетним тот класс и строгие наши лица,
и как молчали мы потрясенно, виной настигнутые одной,
и друг на друга взглянуть не смели, боясь увидеть в них те зарницы.
1982
Соседка
По-дружески, без стука
ходил я к ней нередко.
Была она толстуха,
предобрая соседка.
Здорова ли, болеет –
а поделиться не с кем…
Средь бела дня белеют
на окнах зановески.
Сидит у ней Никола,
хмельной женатый грузчик.
Играет радиола,
в углу среди игрушек.
Ой, тонок слух у стенок,
у стенок у фанерных,
ой, хахали у девок,
у девок не у первых.
От скрипа, от позора,
от злого наговора –
играет радиола,
играет радиола!
А муж ее в тюряге
по дурости, по пьяни,