Осознать эти события я был не в силах – осознание пришло потом. Я запомнил в деталях все происходившее вокруг меня, когда порог нашего дома переступили две женщины со скорбными лицами, Мама сразу поняла, что это по её душу. Она закрыла лицо руками и заплакала, и сквозь плач я явственно расслышал её слова: «Леля, что ты наделал?» Эти слова так и остались загадкой для меня. Она в чем-то обвиняла отца. В чем? Не на пирушку же он поехал. Бабушка обняла Маму, и они застыли в этой скорбной позе. Из оцепенения всех нас вывело сухое покашливание одной из пришедших женщин: «Извините, у меня еще целая пачка таких писем, распишитесь, пожалуйста». Мама взяла карандаш, и рука её застыла в пространстве, словно она должна была сделать шаг куда-то, откуда возврата уже нет. Её последнее движение руки – и она вдова, ставится последний штрих в их совместном земном существовании. Дальше – незамужняя женщина. Я же в это самое время беззаботно носился по комнате, гремя самодельным самокатом, придавая всей этой картине некий сюрреалистический смысл. Я тупо смотрел на Бабушку, которая пыталась донести до моего сознания, что теперь я сирота, что отца убили фашисты и что мы его больше никогда не увидим. Трудно сказать, что я хотел показать своим поведением: то ли такие события были за гранью моего понимания, то ли проявление моего ослиного упрямства, когда никакая сила не могла заставить делать то, что не хотелось.

Так я мог утром спрятать офицерский ремень дяди Исаака, торопившегося на службу. Но какой он, скажите на милость, преподаватель математики без него. Вот и носились все по квартире, заглядывая во все углы, умоляя меня выдать злосчастную портупею. Но я стоял, как скала. Чтобы показать свою непричастность к её пропаже, я включался во всеобщие поиски. Наконец, эта игра мне надоедала, и через какой-то промежуток времени я издавал победный клич, показывая в высоко поднятых руках искомую портупею.

Но это, как говорят, цветочки. Вершиной демонстрации упрямства стал эпизод моего гостеприимства, когда я на правах хозяина давал прием, гвоздем которого стал небольшой кулечек сахара, полученный накануне в составе пайка, выданного всем нам на целый месяц. Воспользовавшись тем, что все во главе с Бабушкой ушли окучивать картошку на огород, который был нашим спасением, потому что в противном случае был бы настоящий голод, а так выручала картошка. Эх, картошка, картошечка! Какая же ты доступная и в то же время желанная. Каких только блюд из картошки не придумывала Бабушка, чтобы мы меньше ощущали скудость и бедность нашего рациона. Но самым вкусным блюдом для меня была сама картошка в мундирах, когда Бабушка подавала на стол чугунок, из жерла которого вился легкий, ароматный парок. А на столе дожидалась селедочка, пересыпанная лучком и политая подсолнечным маслом. Не последнее место в этом гастрономическом натюрморте занимала квашеная «капусточка» – гордость Бабушки, потому что всю зиму ели щи из квашеной капусты. Вот это был не просто прием пищи, а настоящий праздник.

Участниками заявленного раута стали мальчишки с улицы, с которыми я играл в футбол. Самое обидное заключалось в том, что мы не столько съели этот сахар, а сколько рассыпали по всей комнате. Мальчишки, опасаясь взбучки, разбежались по домам, а я остался один на один со всем этим безобразием, который мы натворили. Сколько я не подметал веником сахар, он предательски скрипел под ногами. Осознавая всю меру содеянного, я ожидал адекватной взбучки от взрослых, поэтому решил не строить иллюзий и идти до конца – назад дороги не было. Я запер все двери, забрался в свой любимый угол за шкафом и замер. Сколько я так просидел – не знаю, когда вдруг раздался стук в дверь. Я ждал этого стука, но когда услышал – растерялся. Я еще глубже вжался в свой угол. «Ты что, спишь?» – услышал я голос Бабушки.