– Что это у вас здесь происходит? – как можно строже попытался спросить Радиковский.

– Известно, что: икцыон, – Мальцев принял важный вид.

– Какой аукцион? Зачем?

– Дак это… Губина-то Егора убило. Вот вещички его помаленьку торгуем, – объяснил Мальцев, встретив недоумённый взгляд Радиковского. – Матушке его деньги послать было чтоб.

Неожиданно Радиковский сел рядом с солдатами:

– Ну, раз так, то и я куплю что-нибудь.

Мальцев склонился над грудой вещей и исподлобья хитро переглянулся с другим солдатом, Петровым: «давай-давай, благородие, поглядим, каков на деле». А Радиковскому сказал:

– Как изволите, ваше благородие, ежели не погребуете, милости просим. Только у нас уговор: всё по-честному.

– Давай.

Мальцев извлёк из груды мундштук Губина, тот самый мундштук, что заинтересовал в своё время Радиковского.

– Пятак, – предложил Мальцев. – Кто больше?

– Гривенник, – раздалось тут же.

– Пятиалтынный даю!

– Двугривенный! – солдаты оживились.

– Что там двугривенный? Полтину даю! – Вышел вперёд Петров. Солдаты приумолкли. Все знали, что у Петрова деньжата водились всегда, как знали за Петровым и страсть торговаться и сейчас ждали, что скажет Радиковский.

– Что скажете, ваше благородие? – улыбался Мальцев.

– Рубль, – как-то даже слишком громко выкрикнул Радиковский.

«Ишь ты, целковый», – побежал шёпот, и все, как по команде, обернулись к Петрову. Он расправил под ремнём гимнастёрку, оглядел всех и неторопливо, чеканя каждое слово, произнёс:

– Полтора целковых.

Цена была невероятная за сущую безделушку, но Петрова обуял азарт.

– Два рубля! – встал и Радиковский.

– Ладно, отступаюсь, – смущённо проговорил Петров и отошёл.

Мальцев забрал у Радиковского деньги и протянул мундштук. И тут подошедший Петров спросил:

– Ваше благородие, не извольте гневаться, а на что вам Егорова безделица? Вы же и не курите.

– На память, – очень серьёзно сказал Радиковский, и ему поверили.

– Вот оно!.. – только и мог сказать Петров, почёсывая затылок.

Вечером Мальцев разыскал Радиковского, протянул ему завёрнутые в тряпицу деньги и клочок бумаги с адресом:

– Вы уж подсобите нам, ваше благородие, – замявшись, попросил он. – Матушке Губина отписать бы и денежек этих послать. У вас-то ловчее нашего получится. Татьяной Прокопьевной Егорову матушку-то величают. Подсобите.

– Сделаю, Мальцев. Всё сделаю, не беспокойся, – заверил Радиковский.

Почта уходила на следующий день, и Радиковский выполнил обещание, добавив ещё денег.

С тех пор, как покинул полк Радиковский, Батуринцеву с каждым днём становилось всё грустнее. Но однажды он услышал смех. Батуринцев шёл, задумавшись, и не заметил стайкой стоявших неподалёку сестёр милосердия. Барышни о чём-то увлечённо говорили, и одна из них засмеялась. Нельзя сказать, что смех этот был звонким, но искренним и заразительным. Батуринцеву захотелось увидеть ту, которая так смеялась. Он остановился, посмотрел на барышень. При виде офицера те смутились, замолчали. Старшая из сестёр укоризненно покачала головой и тихо что-то сказала остальным по-французски. Батуринцев слов не расслышал. Он стоял, не двигаясь с места, и смотрел на эту стайку барышень в серых, похожих на гимназические платьях, в белых косынках и фартуках. На мгновение ему показалось, что у барышень за плечами белые крылья. Батуринцев смотрел на сестёр милосердия, те смотрели на него. Встретившись взглядами со старшей из сестёр, он коротко поклонился, представился:

– Штабс-ротмистр Батуринцев. Виноват, если помешал вашей беседе. Честь имею.

Он хотел было отойти, как увидел глаза той, которая смеялась. Они были серыми. Густые, почти ровные и едва не сросшиеся брови придавали лицу серьёзное и даже строгое выражение. Но серые глаза – они обволакивали! Батуринцев был уверен, что сердце его давно утратило эту удивительную способность отрываться на мгновение, падать и вновь взлетать. А тут это случилось! Случилось то, что бывало с ним лишь в юности. И барышня в свою очередь почувствовала, что начинает краснеть, потому и постаралась смешаться с остальными. Окончательно смутившись, Батуринцев поклонился ещё раз и поспешил уйти.