Для Радиковского давно уже всё шло, словно по раз и навсегда установленному порядку, и давно уже ему казалось, что жизнь проходит только здесь, на фронте. Эта состояла из перестрелок, конных атак, обороны, выноса раненых с поля боя, захоронении погибших, а другой, не фронтовой жизни словно и не существовало вовсе, и не было на свете Москвы, Петрограда, других русских городов.

Да и в Восточной Пруссии, ему довелось увидеть только город Гумбинен и небольшие посёлки подле него. Впрочем, и посёлки эти были больше похожи на города – маленькие, уютные и оттого рождавшие в душах солдат глухую неприязнь. Солдаты, не видавшие прежде такой размерной ухоженности, не могли взять в толк, отчего нужно было от добра искать добра, отчего нужно было объявлять войну другим, идти далеко и в крови, вшах и холодном поту захватывать чужое. А захватят ли – то ещё бабушка надвое сказала. «И что это германцу дома не сидится? – ворчали солдаты. – Пошёл войной, а теперь торчи тут».

Лишь раз удалось Радиковскому вырваться из монотонного военного порядка, когда он отбыл в Ковно для сдачи экзамена на офицерский чин. И в Ковно было тихо, аккуратно и размеренно. Радиковский видел кривые, но опрятные улочки, дворики, какие ему встречались ещё в Петербурге на иллюстрациях в литературных и художественных журналах. Картинки были подписаны М. Добужинским. Сейчас же Радиковский сам ходил по этим кривым улицам мимо готических и барочных храмов, постоял на мысе у слияния двух рек, ощущая за спиной дыхание старого замка. Но ни на миг его не покинуло в Ковно ощущение этого города как театрального, как города, на огромной сцене которого установлены аккуратные макеты-декорации.

Экзамен он сдал успешно и вернулся в чине прапорщика, чтобы снова войти, втечь в тот самый, раз и навсегда установленный военный порядок. А порядок этот предполагал неминуемое и необходимое в военных условиях огрубление. Огрубление всего – мыслей, чувств, манер, привычек. Способствовало огрублению и отсутствие постоянного женского общества. Случайные и редкие пересечения с сёстрами милосердия положения не спасали, ибо предметом этих пересечений оставалась война с короткими приветствиями, обменом новостями и вечными разговорами о ранах, смертях. К тому же сам Радиковский старался избегать этих встреч.

Причиною был стыд. Он по-прежнему стыдился вшей. В окопах вшивели не только солдаты, но и офицеры. И сознание самой возможности того, что кто-нибудь вдруг увидит на воротнике его кителя случайную вошь, рождало в душе жгучий стыд. Какое уж тут дамское общество!

Вернувшись после сдачи экзамена, Радиковский подал прошение о переводе из Конного полка. Причин было несколько.

Радиковский остро чувствовал свою чужеродность. Чувствовал, что, несмотря на свой офицерский чин, личную храбрость, прекрасное умение держаться в седле, в офицерский корпус он вписывается с трудом. Большинство офицеров полка были из военных династий, они пришли в полк после кадетских корпусов и юнкерских училищ, кто-то и вовсе успел послужить ещё до начала войны. Для них Радиковский оставался чужаком, профессорским сынком, выскочкой, неизвестно по какой причине пожелавшим перебраться в другое сословие.

Была и другая причина. Её Радиковский отодвигал в конец придуманного им списка, но на деле она могла перевесить многие другие. Служба в Конном полку для того, чтобы соответствовать определённому уровню, требовала значительных денежных трат. Позволить их себе Радиковский не мог.

Единственным человеком в полку, общаться с которым было легко и интересно, оставался Батуринцев. Потомственный дворянин, потомственный офицер, он нашёл в Радиковском хорошего собеседника, живо интересовался его научными занятиями. Естественное для Батуринцева чувство равенства с другими людьми и расположило к нему Радиковского, хотя они и по происхождению были разными.