Так оно и складывалась. Жизнь в доме Одинцовых шла по заведённому порядку. Встретили Рождество и Новый год. Татьяна по-детски радовалась ёлке и подаркам. Временами, правда, задумывалась и грустнела, но дома это относили на счёт её взросления и созревания.

На Крещение Господне выдался прекрасный день. Отстояв литургию в храме, Одинцовы вернулись домой в прекрасном настроении. Особенно был воодушевлён профессор. Пока Дуняша накрывала стол к завтраку, он даже сел к роялю, сыграл несколько фраз, сбился, смутившись, махнул рукой и, громко отодвинув, едва не опрокинув, стул, с шумом встал. Домашние хорошо понимали эту внезапную неуклюжесть профессора. Она выдавала его крайнее смущение. С возрастом профессор не утратил мальчишечье стремление быть лучшим во всём. Вот и играть на рояле ему хотелось не хуже дочери, хотя и опыта, и умения было маловато.

За завтраком, просматривая газету, профессор обратился к жене:

– Вообрази, Аля, Виктор Радиковский к Георгию представлен. И гляди-ка уже и подпоручик.

Он отложил газету и выразительно посмотрел на жену и дочь. Профессор старался не подавать вида, но во всём его облике читалось: «Разве мог мой студент быть иным». Александра Аркадьевна улыбнулась и перевела взгляд на дочь. Татьяна ответила обыкновенной своей фразой:

– Вот как? Рада за Виктора Петровича.

А Владимир Сергеевич не удержался:

– Вы знаете, что я не одобрял решения Виктора идти на войну. Наука может потерять от его отсутствия. Но таково было его решение. И, уж ежели он выбрал эту стезю, то и на ней должен поступать достойно. Именно таким может и должен быть сын профессора Радиковского и мой студент.

Одинцов отвернулся и незаметно промокнул салфеткой глаза.

Чаепитие продолжилось, но тут горничная доложила, что Татьяну Владимировну спрашивает какая-то барышня. Все переглянулись.

– Кто бы это мог быть? – спросил Одинцов. – Ладно, зови к праздничному чаю.

Через мгновение действительно вошла барышня в платье, похожем на гимназическое, с небольшим белым воротничком, короткие волосы аккуратно собраны под белым платком. С трудом Татьяна узнала в ней Варю.

– Это Варвара Вишневская, моя гимназическая подруга, – представила она Варю родителям. – Но что это за наряд?

Тем временем Александра Аркадьевна пригласила:

– Садитесь к столу, Варвара…

– Андреевна, – подсказала Варя.

– Садитесь, Варвара Андреевна, будемте чай пить. Дуняша принесёт сейчас прибор.

– Я ненадолго, – Варя всё еще стояла и говорила, обращаясь больше не к Татьяне, а к профессору и Александре Аркадьевне. – Я, видите ли, проститься…. Мы с Татьяной недавно на выставке были, так вот… Нет, пустое, всё не то. Я не о том. Брата моего, Серёженьку, убили. Слушатели академии художеств не подлежат мобилизации, но он сам напросился… И вот. Я в Кауфманскую общину поступила, курсы скоро окончу и уеду.

Но Одинцовы и сами догадались, видя на Варе платье сестры милосердия, а она продолжала:

– Не знаю, удастся ли тогда проститься. Мама меня не поняла. Но мне необходимо проститься с тем, кто меня хоть изредка будет вспоминать…

Пройдут годы, и Виктор Радиковский не раз вспомнит последний тёплый осенний вечер в Восточной Пруссии, когда он, получивший первый офицерский чин, на всех основаниях обедал с другими офицерами.

Было ещё относительно тепло, и стол для них накрыли в поле. Все уже отобедали и встали со своих мест. Радиковский за столом задержался. Вдруг к столу подлетела ласточка и села на краешек его тарелки. Радиковский замер. Ласточка посмотрела на него глазом-пуговкой и принялась склёвывать остатки пищи и крошки. Радиковский не двигался и с улыбкой смотрел на ласточку. На следующий день ласточки пропали – и невнятная прусская осень опустилась на них.