Море, в нас самих несомое, будет петь пока хватит дыханья и до завершающего вздоха.
Море, в нас, разносит по миру свои шелковистые рокоты и всю свою безграничную
свежесть, нежданно раскрывшуюся.
Поэзия, чтобы сбить жар стражи бессонной [нашего] морского перипла.
Поэзия, чтобы охотнее стражилось нам в услаждении морем.
И это грёза от моря ─ доныне им не грезившаяся, и это Море в нас самих будет ею грезить:
Море, выткано в нас до самых непролазных своих зарослей бездн кромешных, Море в нас самих ткёт равновеликие свои часы света и пути мрака ─
Море ─ сама вольность, само рожденье и само исцеленье! Море! В своих приливах, В изливах своих пузырей и млека своего настоявшейся мудрости, о! в священном кипенье своих гласных ─ святые девы! святые девы! ─
Море, вскипая, само всё испенит, словно Сибилла, расцветшая на седале своём железном.
4
Тако хвалимы, да пребудете Вы, о, Море, хвалением увенчаны без хулы.
Тако званы, да пребудете Вы и гостителем, о заслугах коего должно молчать.
И не о Море, собственно, пойдёт речь, но о царенье его в сердце человеческом:
Поелику добро есть, ходатайствуя ко Владыке, слоновую кость иль нефрит положить меж ликом сюзерена и славословьем слуги.
А я, склоняясь в Вашу честь в нижайшем, но без низости, поклоне, изойду, балансируя, реверансом;
И снова дымка наслажденья окутает разум преданного слуги,
И снова радость словообретенья вызовет к жизни грацию улыбки…
И таковым привечанием будете Вы привечаемы, о, Море, каковое надолго останется в памяти, словно отдохновение сердца.
5
А ведь я давненько приохотился к этой поэме, каждый день подмешивая к своей болтовне всю эту далёкую и необъятную слиянность слепящего блеска морского ─ так на кромке леса меж листьев, словно чёрным покрытых лаком, вдруг сверкнёт драгоценная жила небесной лазури: серебро чешуи в сетях трепещущей рыбины, которую взяли за жабры.
И кто бы меня, ─ кому улыбка и врождённая учтивость служат защитой, ─ застиг, таким образом, врасплох, раскрыв тайну моего замысла? ─ хоть я и говорю там и сям на этом неожиданно обретённом языке среди людей близких мне по крови ─ возможно (это было) на углу городского сада, или же вблизи решётчатых оград, ─ тонкой работы, с позолотою, ─ какой-нибудь канцелярии, ─ стóя, быть может, вполоборота и взгляд устремив вдаль ─ туда, где между моих фраз поёт, ─ над Управлением капитана порта, ─ свою песенку некая птичка.
Ибо давненько приохотился я к этой поэме, и словно бы улыбка во мне, ─ хранящая моё к ней неистощимое предугожденье, ─ растекалась млеком мадрепоровым; в своих приливах, мирно, словно по следам полуночи, вздымая медлительно высокие воды грёзы, в то время как пульсации распахнутого настежь простора легонько дрожать заставляют канаты и тросы.
И как это пришло нам в голову: начать сию поэму ─ вот о чём следовало бы сказать. Но разве (для нас) недостаточно (просто) находить в этом удовольствие? И всё же, о, боги! следовало мне взяться за неё со всею серьёзностью, покуда она сама не взялась за меня… Смотри-ка, дитя, ─ там, где улица делает поворот, ─ как Дщери Галлея готовы вернуться на круги своя (прелестные девы небесные в одеяньях Весталок, почтившие нас своим визитом) влекомые в ночи на стеклянном крючке ─ там, где кривая эллипса делает поворот.
Далёкая морганатическая Супруга и слиянность тайнобрачная!
…Свадебная песнь, о, Море, для Вас прозвучит так: « Моя последняя песня! Та, что будет спета человеком моря…». И если не эта песня, я вас спрашиваю, то что (тогда) послужит свидетельством в пользу Моря ─ Моря без стел и без портиков, без Аликампа и без Пропилей; Моря без изваянных в камне консулов на своих циркулярных террасах и без (диковинных) зверей, застывших возле насыпных дорог с навьюченными для равновесия крыльями?