– Ты готов? – Серьги обрамляли ее прелестное лицо, подчеркивали золотистые скулы, высвечивали яркие глаза цвета ляпис-лазури. – Пойдем!

Во Дворце спорта долго еще говорили о зеленом платье молодой жены Андре Дефоре, о ее сияющей, загадочной улыбке. О ней говорили как о тех удивительных женщинах, в существование которых в конце концов перестают верить: это фея, сбежавшая из детской книжки, Прекрасная Дама, Вечная Женственность.

На следующее утро, пока Люси пила утреннюю чашку какао, Мона перешла в наступление:

– Значит, вот оно что, ты хочешь, чтобы мы отпраздновали Тет, как я слышала?

Дочь радостно вытаращила глаза:

– О да, мамочка, ну, пожалуйста!

– А могу я узнать, почему ты этого так хочешь?

Девочка призадумалась на мгновение, потом ответила:

– Ну потому, что в день Тета, как нам сказала учительница, обычно едят немы!

В этот момент на кухню вышел Андре. Его волосы блестели от бриллиантина.

– О чем вы говорите?

– О Тете, конечно же…

Он нахмурил брови.

– А! Мне хотелось бы, чтобы ты сказала своей учительнице, что мы отправили тебя в колледж Сан-Луи не затем, чтобы ты училась религии туземцев!

Мона едва сдержала улыбку.

– У Люси есть серьезные мотивы…

Нож с кусочком масла застыл над хлебом.

Люси подбежала к отцу и бросилась ему на шею:

– О да, папа, у меня серьезные мотивы!

Он подхватил ее, поднял, поцеловал в щеку.

– Хмм… Мне любопытно их узнать…

– Понимаешь, папа, в этот день полагается есть немы. А ведь ты их просто обожаешь!

Спустя два дня Тибаи приготовила восемьдесят жареных рулетиков из свинины и говядины, которые она раздавала хозяевам и их многочисленным друзьям, сопровождая бесчисленными бокалами с шампанским и дымящимися чашками с зеленым чаем. Все взгляды были прикованы к Моне и Андре. «Угощайтесь, угощайтесь», – говорила она. Пальцы, унизанные тяжелыми кольцами и перстнями с печатками, копошились в тарелке. «Наша служанка превосходно готовит это их варварское свинство», – признал Андре, утирая рот. Тибаи пританцовывала в толпе, подавая одним еду, другим напитки, кружила меж скатертей и салфеток, а петарды, взрываясь, приветствовали с радостью, к которой примешивалось беспокойство, наступающий год Быка, этого животного с совершенно непредсказуемым поведением.

Последний гость ушел в полночь. Люси уже давно спала. Андре и Мона закрылись в своей комнате. В тишине кухни, оставшись, наконец, в одиночестве, помыв всю посуду и расставив по местам мебель, Тибаи проглотила остывший последний рулетик, лежащий на блюде, как отрезанный палец.

«Нянюшки» играли важную роль в жизни Эвелин, и когда она была ребенком, и когда она сама стала матерью. У буржуазии середины двадцатого века был свой культурный код: жена высокопоставленного чиновника не должна работать; тем не менее речи быть не может, чтобы она занималась детьми. Революционные годы выработали свой: современная женщина учится и работает; ее никогда нет дома и ей некогда заниматься детьми. Кормилица – это какой-то персонаж трагедии. Я подумала об Антигоне Ануя и ее нежном отчаянии: «Ах, нянечка, ты прогоняла лихорадку, прогоняла кошмары, прогоняла тень, что падала от шкафа и медленно ползла по стене, издеваясь надо мной… Ты прогоняла мириады насекомых, которые что-то грызли в ночной тишине… Ты прогоняла ночь с ее безмолвным диким воем… Ты, нянечка, прогоняла и саму смерть. Дай мне руку, как бывало, когда ты сидела у моей постели»[4]. Они – невольные посланницы грядущей катастрофы.

В детстве Эвелин была очень привязана к своим кормилицам. Тибаи – это няня по-вьетнамски – была ее первым в жизни другом. Потом, в Новой Каледонии, ее другом была Розали. Эти женщины держались в тени, порой с ними обращались жестоко, в любом случае никогда не считались – одним словом, это были туземки. Я думаю, что они составляли первые пейзажи, которые увидела в своей жизни Эвелин, человеческие пейзажи, живые, подвижные, волнующие, на всю последующую жизнь ставшие ей источником вдохновения. Сам факт существования Тибаи и Розали объяснял ее будущую деятельность, направленную против политики колониализма.