– Прости, – спохватившись, шепнул Тенга-Миол торопливо, обращаясь к резной фигуре на носу лодки. – Это не твоя вина.

Невидимка бросил на дейланга взгляд из-под насупленных бровей, как будто услышал. Коричневые листья икки, из которых был сшит его панцирь, поскрипывали, когда Нирхат перебрасывал весло с борта на борт.

Быстро светлело, берег острова приближался. На прибрежной полосе лежали десятка три плоскодонных рыбачьих лодок; рядом не было ни души – время утреннего лова еще не пришло. За лодками тянулась полоса густо посаженных ягодных кустов; в нескольких местах ее разрывали прямые дорожки, ведущие к храмам и дворцу дейланга. Среди пышных древесных крон дворец и храмы едва разглядишь.

Но главное богатство острова с воды и вовсе не увидишь. В лесах вьется по древесным стволам лайгулайга – хрупкое растение с невзрачными цветочками и мелкими плодами.

Когда лайгулайга зацветает, женщины Лукиакермана отправляются в лес. Они идут от дерева к дереву, гладят обвившиеся вокруг стволов красные стебли, целуют шершавые листья, поют: «Мы любим тебя, целительница лайгулайга, любим тебя, любим, любим!» Женщины ходят так несколько дней, и лес полнится звонкими голосами, а хрупкое растение набирается силы. Иначе нельзя – лайгулайга сбросит цвет, и плодов завяжется мало. А обласканное растение урожай дарит щедрый – одну или даже две горсти красно-коричневых зерен.

Когда придет время, женщины соберут их и передадут жрецам. А те, распевая молитвы при зажженных курильницах, очистят от кожуры, высушат и разотрут горькие зерна, и ссыплют драгоценный порошок в глиняные сосуды, которые зальют воском. Выращенная на Лукиакермане лайгулайга исцеляет от множества болезней и продлевает жизнь. Обычная лайгулайга растет повсюду, но целебная – всего на нескольких островах. И лучшая – на Лукиакермане.

– Нирхат… – пробормотал Тенга-Миол, безуспешно пытаясь приподняться; нельзя же дейлангу прибыть на остров, когда его подданный восседает на скамье, а сам он валяется на дне лодки!

Невидимка положил весло и шагнул через борт. Вода здесь была ему до колен. Подхватив дейланга подмышки, Нирхат усадил его на скамью, положил руки на борта – мол, держись как следует, дитя неразумное. После чего бесцеремонно ухватил резную Деву за шею и повлек лодку к берегу. Тенга-Миол потрогал распухшие ноги; они были мягкие и ничего не чувствовали.

Ко дворцу Нирхат понес его на руках; бывало, невидимка так же носил его в детстве, когда еще был жив отец Тенга-Миола и здорова мать. Дейланг был рад, что навстречу никто не попался, кроме нескольких коз да пятнистого поросенка.

Тучи на небе чуть надорвались, в дырку глянул золотой глаз солнца. Осветились верхушки деревьев, заиграли капли на листьях, огоньками вспыхнули цветы, и словно по команде, загомонили птицы. Оплетенные лианами храмы больше походили на зеленые рощи, чем на строения. К воткнутым в стены палкам были подвешены шлифованные раковины; на ветру они покачивались, вращались, постукивали одна о другую. Тенга-Миол вдруг заметил, что храм Мирати-Ная украшен скромнее прочих. А ведь только вчера дейланг самолично повесил новые раковины, привезенные в дар с дальнего острова – необыкновенно длинные, витые, в разноцветных полосах и золотистых пятнах. Неужто жрецы отняли их у Мирати-Ная и подарили другому богу? Да как посмели?! Дождутся, что Тенга-Миол потеряет терпение и кое-кого отошлет за грохочущий Белый Пояс…

Храм Великого Таку-Теи был сложен из бело-розового камня. Он высился справа от дорожки, по которой шагал невидимка с юным правителем на руках. Сложенное из обтесанных плит основание вдвое выше человеческого роста, каменные лестницы ведут к шести дверям круглого здания наверху. Деревянные створки распахнуты настежь; объятия Великого Таку-Теи раскрыты всем. Сквозь широкие окна свободно летают птицы, а крыша сделана в виде каменной чаши, в которой стоит дождевая вода. Время от времени жрецы поднимаются наверх и чистят чашу от налетевших листьев и птичьего помета.