РЁСКИН. Да какое твоим родителям дело до того, что произошло между мной и моей первой женой?

РОЗА. Они говорили, что в Англии это знали все. Это было постыдно.

РЁСКИН. И что твои родители находили постыдным?

РОЗА. Я предпочитаю этого не знать. И они мне не сказали.

РЁСКИН. Тогда откуда ты знаешь, что это постыдно?

РОЗА. Для меня родители – наставники и учителя.

РЁСКИН. Твои родители – пара толстых, сплетничающих идиотов.

РОЗА. Да, но они – мои родители, и мой долг – прислушиваться к нем.

РЁСКИН. Если ты позволишь себе следовать наставлениям идиотов, ты сама станешь идиоткой.

РОЗА. Разве не именно этого ждут от хорошей девушки?

РЁСКИН. Ты надо мной смеешься?

РОЗА. Я смеюсь над моими родителями.

РЁСКИН. Тогда почему ты настаиваешь на послушании им, если видишь всю их нелепость?

РОЗА. Я британская подданная. И всю жизнь повиновалась нелепым субъектам.

РЁСКИН. Случившееся с Эффи было трагедией, простой и чистой. Скорее, не простой. И не чистой. Но это не та грязь… Ну почему мы должны об этом говорить? Неужели эта проклятая история будет преследовать меня до конца жизни? Если бы я только не уехал в Шотландию.

РОЗА. Я не хочу об этом слышать.

СУИНБЁРН. Разумеется, она хочет об этом слышать. Ей не терпится услышать. Ее маленькое сердечко бьется, как африканский барабан, под ее обтянутыми тугим корсетом юными грудками. А между бедер у нее уже влажно. Я знаю. Лизал ее в своих стихотворениях.

РОЗА. Хорошо, вы можете сказать мне, если сочтете нужным, но не могу обещать, что буду слышать внимательно. Это как-то связано с Милле и Шотландией. Что-то ужасное случилось в Шотландии. Это так?

(МИЛЛЕ рисует РЁСКИНА в Шотландии. ЭФФИ смотрит, скучая).

МИЛЛЕ. Для меня огромная честь рисовать вас, сэр.

РЁСКИН. Нет, нет, это для меня огромное удовольствие отстаивать вашу работу. Именно для этого нужен критик. Не уничтожать, а продвигать под яркий свет. Критик должен быть несущим свет, а не каким-то неистовым, ненавидящим всех и вся садистом. Вы – великий художник.

МИЛЛЕ. Я бы гораздо меньше тревожился о своем будущем, если бы так думал кто-нибудь еще, помимо вас.

РЁСКИН. Не позволяйте этой злобной и жалкой своре тупоголовых баранов сбить вас с пути истинного. Они вас ненавидят, потому что боятся. Никто не говорил им, что они должны о вас думать, и вы показались им беззащитной жертвой, поскольку они огляделись и решили, что никто, похоже, не понимает, что вы делаете. Они же овцы, да только несправедливо так отзываться о настоящих овцах, коих никак нельзя назвать мрачными и ущербными трусами, которые носят за пазухой длинные ножи и едят человечину. Овцы просто глупые, тогда эти люди, во всяком случае, большинство из них, в глубине своих сердец мечтают о том, чтобы чего-то поклоняться. И рано или поздно…

ЭФФИ. Господи, если ты не заткнетесь, меня сейчас вырвет в твою шляпу.

РЁСКИН. Что такое, дорогая? Тебе нездоровится?

ЭФФИ. Нет, я совершенно здорова. Но меня тошнит от всей этой галиматьи о критиках и овцах. Ты наскучил мне до такой степени, что я вот-вот сойду с ума. Притащил меня в самое мокрое, самое сырое, самое грязное место на всем белом свете, и день за днем заставляешь сидеть в холоде и сырости, выслушивая твои ханжеские речи об искусстве. Я уже готова зубами обгрызать кору деревьев.

РЁСКИН. Эффи, прояви уважение к мистеру Милле. Он работает.

ЭФФИ. Что бы он ни делал, пусть даже проводил бы хирургическую операцию на прямой кишке королевы, я умираю от скуки.

РЁСКИН. Эффи, ты ведешь себя, как ребенок.

ЭФФИ. Если ты не хотел иметь в доме ребенка, не следовало тебе жениться на девушке, которая в два раза моложе тебя. И постарайся по меньшей мере попытаться не относиться ко мне свысока всякий раз, когда ты открываешь рот.