Выкаблучивать танец забавный?
Квартируются в море,
а не рыбы.
Летают,
а птицами стать нет надежды.
Балерины – дельфины,
длинноклювые звери
с кривыми и злыми зубами.
5. «Так давно это было…»
Так давно это было,
что хвастливые вороны даже
сколько ни вспоминали,
не вспомнили с точностью дату.
Смерчи так припустили.
Такие давали уроки!
Вырос кактус в пустыне,
как
все, что в пустыне,
уродлив.
А пустыня —
пески, кумачовая крупка.
Караваны
благоустраивались на привалах.
Верблюды
воззирались на кактус
с презрительным хрюком:
– Не цветок, а ублюдок! —
и презрительно в кактус плевали.
Вечерами шушукались
вовсе не склонные к шуткам
очкастые змеи:
– Нужно жалить его.
Этот выродок даже цвести не умеет.
Кактус жил молчаливо.
Иногда препирался с ужами.
Он-то знал:
он настолько колюч,
что его невозможно ужалить.
Он-то знал:
и плевки, и шипенье – пока что.
Он еще расцветет!
Он еще им докажет! Покажет!
Разразилась жара.
И пустыню измяли самумы.
Заголосили шакалы —
шайки изголодавшихся мумий.
Убежали слоны в Хиндустан,
а верблюды к арабам.
И барахталось стадо
барханных орлов
и орало,
умирая,
ломая крылатые плечи и
ноги.
Эти ночи самумов!
Безмлечные ночи!
Так афганские женщины,
раньше трещотки в серале,
умирая, царапали щеки
и серьги,
и волосы рвали.
Опустела пустыня.
Стала желтой, голодной и утлой.
Ничего не осталось
ни от сусликов, ни от саксаулов.
И тогда, и тогда, и тогда —
видно, время шутило, —
кактус
пышно
расцвел
над песчаным, запущенным штилем.
Он зацвел,
он ворочал
багровыми лопастями.
Все закаты бледнели перед его лепестками.
Как он цвел!
Как менялся в расцветке!
То – цвета айвы,
то – цвета граната.
Он, ликуя, кричал:
– Я цвету!
Мой цветок —
самый красный и самый громадный
во Вселенной!
Кактус цвел!
И отцвел.
Снова смерчи давали
шагающим дюнам уроки.
Снова горбился кактус,
бесцветен,
как
все, что в пустыне, уродлив.
И слоны возвратились.
И верблюды во время привалов
с тем же самым презреньем
в стареющий кактус плевали.
Молодые орлы издевались:
– Какой толстокожий кувшин!
Змеям выросла смена.
И так же шушукалась смена.
Как он, кактус, когда-то расцвел,
как имел лепестки —
размером с ковши! —
только ящерка видела,
но рассказать никому
не сумела.
6. «Дождь моросил…»
Дождь моросил.
Дождь вздрагивал.
Нева
то взваливала волны на причалы,
то снова в воду сваливала волны.
И фонари вдоль набережной узкой
светили тускло,
будто сквозь фанеру.
Мы говорили о цветах и рыбах…
Что орхидеи,
не в пример пионам,
теплы,
что окунь вовсе и не рыба,
а лебедь —
только с красными крылами…
Мы уезжали за город,
туда,
где бабочки
и где наторкан в почву
еще несовершеннолетний лес.
Под жилами и хлорофиллом листьев
мы говорили о цветах и рыбах,
о ящерицах – о вееропалых
гекконах —
вот живут же —
прилипают
и к потолку,
и к зеркалу,
и к шкафу.
А нам к сиим предметам не прилипнуть.
Палатка.
Одеяло.
Фляга.
Спиннинг.
Наш лагерь.
Наше логово.
Наш дом.
Мы ищем тот проклятый «чертов палец»,
тот белемнит,
обломок добрых прошлых
взаимоотношений…
Не найти.
Мы бродим,
пожираем плотоядно
щетинистых и худосочных щук,
закрюченных на мой могучий спиннинг
захватнический.
В перебранках грома
мы наблюдаем фотовспышки молний
и чертим планы линиями ливней…
И тихо улыбаемся, как рыбы,
своим воображаемым цветам.
Рыбы и змеи
1. «Речная дельта…»
Речная дельта,
как зимняя береза,
бороздила мерзлый грунт корнями.
Морской окунь плыл к дельте,
подпрыгивая, окунаясь в пригорки волн.
Речной окунь
тоже плыл к дельте,
шевеля плавниками – красными
парусами.
– Здорово, старик! —
закричал речной окунь
и хлопнул морского окуня
хвостом по плечу.
– Чего молчишь? —
закричал речной окунь. —
Зазнался, старик?
Ведь и ты и я рыбы.
И ты и я пьем воду.