До рождения Саши Алина успела облазать весь Некрополь и два раза причаститься. В ту пору она жила, если можно так сказать, затаив дыхание, и ей казалось, что сбылся какой-то старый, давно забытый сон. После рождения Саши Алина хотела вновь выйти на работу в храм, но неожиданно умер батюшка, а староста отказал ей в устройстве.

Поплакав, посоветовавшись с новыми друзьями, Алина поступила на работу в варьете гостиницы «Ленинград». Танец вновь увлек ее, к тому же, платили даже лучше, чем в театре, и Алина не только могла обеспечивать себя и Сашеньку, но и поддерживать Аннушку. Желание помогать, быть нужной в храме, хоть чем-то отплатить за добро постоянно волновало Алинину душу. Она была человеком романтичным, творческим, обретенная вера наполняла все ее существование удивительным покоем и радостью, и ей становилось жаль людей, далеких от Бога. Она прочла много запрещенных книг и мечтала встретить человека, который бы смог поставить перед ней цель, повести за собой. Этим человеком стал для нее отец Николай.

На подводе дети устроили возню, и Алина грубо прикрикнула на Сашу. Девочка заплакала, а Ваня посмотрел на Алину с укором, по-взрослому. От этого, казалось бы, пустого происшествия, на душе у Алины стало еще мрачнее. «Если бы рядом был отец Николай, он развеял бы все страхи, но где он сейчас, жив ли…» – стучало у Алины в голове, и ей казалось, что лошади выстукивают по дороге все тот же вопрос.

– Да, где сейчас наш отец Николай, одному Богу ведомо… – и Борис Петрович широко перекрестился. Он пробовал молиться, но разные беспокойные мысли лезли в голову, мешали, отвлекали.

Многие годы Борис Петрович мечтал организовать себе пленэр в каком-нибудь заброшенном северном монастыре, пописать вволю, чтобы ничто не отвлекало. Мечтал пожить уединенно, на природе, пропитаться ее духом, чтобы этот дух потом дал ему силы творить, наполнил его работы. И вот сбылось! Казалось бы, радоваться надо, а радости нет, и в душе пустота до самой глубины. Не раз говорил он себе: «Пора завязывать с этими встречами. Толку от них все равно никакого, а риска много». Ведь просил, умолял и Таньку эту – дурочку, и Игоря, и Костю, чтобы не кидали в ящики своих дурацких стишков. Кому нужны их стишки? Люди ничего не знают и знать не хотят, им бы жить в сытости, а все остальное кого волнует?! Власть крепка, ее ничем не свернешь, а вот шею себе свернуть можно!

А как хорошо все начиналось – молились тихо и расходились по домам, может, никто и не узнал бы! Эх! Не послушались! Он видел, как батюшку брали, видел, как Арсений побежал, как выстрелили в него, сам-то он надежно спрятался, не нашли. Ну, хоть это сумел! И никому он об этом не расскажет, это его тайна. Борис Петрович старался гнать от себя мысль, почему именно ему не хотелось рассказывать. Он знал, что струсил тогда, и на допросе тоже струсил. А что он мог? Эти все молодые, бедовые, они, понятно, о будущем не задумываются, а у него Катерина на сносях, Витька такие надежды подает… Подавал… надежды… Все это в прошлом, что теперь – неизвестно! Говорил Катерине, могла успеть с Витькой в Вятку уехать! Не послушалась, думает – романтика, загородная прогулка, не представляет, чем может все это обернуться!

Ничего Борис Петрович и сам не знал, но была у него одна смутная надежда, что их семью минет участь всех остальных. Об этой надежде думать не хотелось, но она вновь и вновь поднималась из потаенных глубин души, жгла где-то в горле, мешала жить. Стоило ему не контролировать себя, дать мыслям спокойно течь в своем русле, как перед глазами возникала решетка на окне, горшок с геранью рядом с нею на подоконнике. К окну подходит человек в коричневом штатском костюме и из голубой детской пластмассовой лейки поливает эту герань. Затем он долго смотрит в окно, так долго, что у Бориса Петровича начинает стучать в висках, а человек неспешно разворачивается на каблуках (походка у него легкая, грациозная, похоже, что ему особое удовольствие доставляет вот так расхаживать по кабинету) и идет к столу. Он выдвигает ящик, достает оттуда листок бумаги с каким-то текстом и протягивает его Борису Петровичу.