Но сегодня поутру, набирая запас воды в дорогу, я рассмотрел дерево для отчёта тебе.

Действительно, чтобы так разрастись тысячелетия мало, коль даже ветви, нижние, конечно, размером с вековые деревья.

Ствол, несущий всю эту махину, в обхвате наберёт метров за 30, а возле земли расщеплён, образуя проход-расселину.

В эту трещину впадает ручей сбегающий от родника (не в нём ли разгадка долголетия?) и туда же может въехать, если пригнётся, всадник на коне.

Я тоже зашёл внутрь дерева и оказался в сумеречном гроте, куда свет проникает лишь от входа и противуположного выхода.

Неуютно, темно и сыро. На полу кое-где разложены плоские камни для опоры ногам в пропитанном водою грунте.

В центре –  железный ящик-мангал застрял в грунте ножками из арматуры, сплошь облеплённый многослойными потёками стылого воска от сгоревших в нём свечечек.

Захотелось обратно, в ясное утро…

И я пошёл своей дорогой, а оглянувшись на прощанье,  поморщился на множество ножевых ран доставшихся платану-исполину  от любителей увековечиться, увеча творения природы и людей своими именами, датами и всякой модной символикой.

Самые древние из шрамов-меток всползли, вместе с корой, метров на шесть от земли. Возможно, их вырезáли ещё в позапрошлом веке, но в неслышном течении времени они расплылись, обернулись смутными пятнами непригодных для чтения контуров на неровной ряби серой коры.

Я пошёл не тем путём, которым двумя днями ранее поднялся к знаменитому дереву, а свернул на тропку забиравшую правее и вверх, намереваясь обогнуть глубокую долину Кармир-Шуки по кряжу ближних тумбов (так в Карабахе именуют поросшие травою и лесами округло волнистые цепи гор – в отличие от великанов «леров», вздымающих в небо угловато каменные вершины) и спуститься на шоссе уже вблизи деревни Сарушен.

Насколько исполнимо такое намерение я не знал, но раз есть тропка, то зачем-то же она есть.

Вот я и шёл по ней, вдыхая бесподобные запахи горного разнотравья, любуясь зеленью волнистых склонов, предвкушая беспредел красоты горного простора, что раскинется вокруг, как только взойду наверх гряды.

Таким он и оказался – вне досягаемости для самотончайших тургене-бунинских эпитетов и наиизощрённейших сарьяно-айвазовских мазков, а на его необъятном фоне тропка вливалась в неширокую дорогу, подымавшуюся неизвестно откуда к следующему, поросшему лесом, тумбу.

От леса спускались крохотные на таком расстоянии фигурки пары коней, двух человек и собаки.

Мы сошлись минут через десять. Кони волокли подгору некрупные стволы деревьев, увязанные толстыми концами им на спину; очищенные от веток хлысты верхушек скребли дорогу.

Двое пацанов и собака сопровождали заготавливаемые на зиму дрова.

Углубившись в лес, я встретил ещё одну партию лесорубов. На этот раз из трёх лошадей с тремя  мужиками и без собаки.

Мы поздоровались и я спросил смогу ли пройти по тумбам к Сарушену.

Порубщик с иссушённым до костей черепа лицом, над выгоревшей красной рубахой, сказал, что он слыхал про такую дорогу, но с ней не знаком, и что метров через триста я увижу одноглазого старика – он там дрова рубит – который хорошо знает этот лес.

Я прошёл и триста метров, и пятьсот – топора не слышно было, должно быть старик устроил перекур с дремотой, а может обедал…

Не достигая вершины, дорога раздесятерилась на мелкие тропы.

Я пошёл по той, что забирала круче, но скоро и она пропала; начался просто горный лес на крутом склоне, где местами уже не идёшь, а карабкаешься, цепляясь за стволы деревьев.

Утомительное это занятие, и я двинул в обход вершины, надеясь не пропустить место, где гряду продолжит переход на следующий