Приложив палец к губам Самюэля, она подошла нему и, надев ошейник, тряхнула поводком: «Торрес, сидеть!». Он прижал уши, испуганно огляделся и, понурив голову, повиновался, а Катя, Катерина, Катюша, Катечка погладила его против шерсти и, потянув поводок на себя, заливисто рассмеялась, помахав порядком обескураженному доппельгангеру: «Гулять!» – так и пошли-шли-шли по улочкам, пока не добрались до аэропорта (о, как страшно лететь в грузовом! Торрес выл всю дорогу), а вскоре и до святая святых: ее, богинюшки, дома.

Радостный многоголосный лай за дверью заставил сердце экс-Самюэля дрогнуть: породистые псы, один за другим, бросались ей под ноги, а она, Катя, Катерина, Катюша, Катечка, видела перед собой одну лишь Анну Вернер, – ту самую, – и говорила ей что-то на неведомом ему языке, и танцевала, танцевала… да как же восхитительно она танцевала, подумать только!

Единственный нормальный человек в нашей веселой и счастливой семейке – это кот. Шерсть у него как у голубой норки, а морда сладкая – made с любовью, хоть и in Russia. Кота так и зовут: Коt.

Когда отец заложит за воротник (а закладывает он не так уж редко – попробуй-ка не закладывать при таком раскладе!) и мама истерично начинает гоняться за ним по квартире, будто Фрекен Бок за Карлсоном, все, кроме Кота, шизеют крещендо. Сестра визжит, бабушка охает, дед хватается за ружье и сердце, отец или беспомощно улыбается, разводя руками, или преподносит нам всем чу́дные уроки ненормативной ле́ксички – последнее зависит от степени его опьянения. Я в это время наблюдаю за Котом, возлежащим на пылящемся собрании никому ныне не нужных сочинений признанного классика: толстенные тома в добротных зеленых переплетах служат Коту другой стороной баррикад.

– Профессор, блин! Профессор кислых щей ты, вот ты кто! – кричит мама, гоняясь за отцом с полотенцем и периодически попадая скрученной тугой махровостью по его начинающей лысине. – Востоковед хреновый! Всё диссертации пишем, а потом нажираемся, как сапожники! – мама сверкает пятками.

Стройные мамины ноги в поблескивающих чулках доставляют Коту ни с чем не сравнимое эстетическое наслаждение.

– Лара, Ларочка, да я ничего, – отмахивается от ударов отец, а потом лекси́т что-то совсем уж неприличное.

Лара – она же мама, она же: Ларочка, Ларюсик, Лори, Лариска, Ларетта, Лариса Дмитриевна, – садится рядом, хватается голову и поет свою любимую песню:

– Семенов, ты ужасен. Ты испортил мне молодость! Да что молодость… жизнь сломал! Если б двадцать лет назад я вышла не за тебя, а за Максика Лощилина… Впрочем, – осекается она, – здесь дети, – и строго смотрит на нас с сестрой.

В этот патетический момент отец перебирает четки, а Кот прыгает со шкафа и симпатичненько так картавит:

– Совсем сбгендиги! Сумасшедший дом пгосто! Кащенко!

Немая сцена: мама замирает в театральной позе, даже отец вроде бы трезвеет, бабушка крестится, сестра чешет затылок, а дед откладывает ружье.

– С ума сошги! Все! – Кот расхаживает по кухне, пользуясь случаем: все в оцепенении смотрят на него, не веря своим ушам. – Уйду от вас, згые вы! – Шерсть серебрится, хвост трубой, морда наглая и таинственная.

Первой приходит в себя, конечно, мама – ей так по должности положено: мама у нас – женщина деловая. Так вот, наша деловая мама и говорит:

– Слушай, Кот, а чего ж ты столько лет молчал?

– Ф-р-р, – фырчит Кот. – А чего с вами газговагивать? Вы ничего умного все гавно не скажете.

– Это почему же не скажем? – сводит идеально выщипанные брови мама (ей так по должности положено – брови сводить).