Она рассмеялась и повернулась ко мне:

– Видишь, мне по силе соблазнить любого, Луций Капитул, никто не устоит передо мной.

Я перевёл взгляд на убогого человека в грязной тунике с клеймом на плече, выбирающего гвозди.

– Даже такого? – спросил я.

– Даже такого.

Я покачал головой.

– Это невозможно. Ты не сможешь соблазнить раба как бы ты ни старалась, ибо в последний момент он вспомнит о суровом наказании. Это отрезвит его как бы сильно ты не возбудила в нём страсть.

– Заключим пари? – предложила она.

– Идёт. Делай ставки.

Она чуть подумала и произнесла:

– Если я соблазню раба, мы пойдем в храм Венеры на праздник… – она чуть замедлилась, на ходу придумывая… – ты там снимешь тунику… упадёшь ниц и воскликнешь громко, чтобы все слышали: «не Венере поклоняюсь, но тебе, Фабия Амбуста, богиня соблазна!».

Я догадывался, что она будет играть по-крупному. Но не думал, что настолько.

– Это будет богохульство и меня накажут, – сказал я.

– Мальчик испугался? – она прищурила глаз.

– Нет, я согласен. Моя очередь.

– Говори, что ты хочешь.

Я смотрел на неё, бегая глазами по её уже зрелым формам и думая: а не сыграть ли мне так же, как она. Не очень чистые мысли против моей воли лезли ко мне в голову. Я проглотил слюну и тут же укорил себя за это. Даже если это пари, моё чувство к Фабии уже нельзя было назвать просто дружбой. Однако это не было и любовью, скорее, это лишь зарождалось. То, что зарождалось во мне было возвышенно и без всяких грязных… скажем, не таких грязных мыслей, хотя я и боялся поддаться безраздельно своей природе: Венера уже пробудила во мне мужчину. Мне было только шестнадцать, но уже думал о той, кто помимо страсти, разделит мои самые сокровенные тайны и которая станет мне верным спутником на всю жизнь. При всей моей тяге к Фабии, я колебался, ибо я видел в ней то, что смущало меня, а иногда даже пугало.

– Я хочу, чтобы ты, – сказал я, перебирая в голове возможные варианты, и брякнул первое и не самое умное, что мне пришло в голову, – … что бы ты поцеловала Геллия.

Она удивилась:

– Самнита с лицом проснувшегося филина?

– Когда-нибудь тебе подрежут твой острый язык, – усмехнулся я. – Ну, так что, богиня соблазна?

Она положила руки мне на плечи.

– А разве тебе мой поцелуй не нужен? – спросила она.

– Это само собой.

Она изогнула брови с притворным негодованием и бросила словно актёр невидимым зрителям:

– Само собой. Гляньте-ка! И этот наглец что-то болтает о моей гордыне.

***

Я проиграл пари. Но в своё оправдание скажу, что Фабия схитрила. Тот раб был пьян и глуп. Перед этим она, взяв меня за руку, приволокла в какую-то таверну поблизости; причём во внутренний двор, заставив сначала ждать, затем делая знак быстро бежать за ней, чтобы проскользнуть мимо глаз прислуги, и спрятаться за телегой. По поведению Фабии я догадывался, что она на ходу придумывала что ей делать, сама ещё не зная как она поступит. Однако я не понимал почему мы должны прятаться здесь, как какие-то воры. Вскоре, однако, выяснилось, что вором там был другой. Но обо всё по порядку…

Греки разбавляют вино водой сильнее чем мы, поэтому, как мне кажется, оно у них менее терпкое и более пресное. Наши сорта вроде рецинского или мулсума принято пить малоразбавленными; оттого они более вкусны, но, вместе, больше пьянят. По этой же причине греки не боятся давать своего вина рабам, которое, как они думают, их лишь бодрит. В Риме давать вино рабам запрещено. Также, заметил я, что если человек не пил вина долгое время (например, солдат лишенный его в походной жизни), а потом в какой-то день выпил, то пьянеет он намного быстрее, и от меньшего количества выпитого, нежели тот, кто пьёт регулярно. Что касалось рабов, то были случаи, когда кто-то из них совершенно отвыкнув от вина в рабстве, но, получая неожиданный доступ, крадёт и выпивает, думая что это никак не повлияет на него, ибо до рабства он пил даже больше – на самом деле становится быстро пьян уже после одной чаши, не управляет собой, а затем совершает что-то преступное. Хозяевам на этот счёт предписывалось строго следить и наказывать виновника.