В те немногие минуты, когда Динкель не думал о Флави, он становился веселым и жизнерадостным человеком – настоящей душой любой компании. В труппе почти все обожали его и всегда собирались у костра, когда он начинал играть на своей лютне, напевая при этом самые различные песни, коих знал великое множество: от тонкой любовной лирики до героических баллад, от глубокомысленных поэм до кабацких матерных напевов.
И что бы ни играл одаренный абсолютным музыкальным слухом и невероятно ловкими пальцами Динкель, все собравшиеся вокруг него люди всегда завороженно слушали его песни, предаваясь воспоминаниям, и восторженно подмечали способность прикасаться мелодией и голосом к струнам души, словно она тоже была инструментом в его руках.
В этот раз была любовная лирика:
Над землёй уснувшей, но не мертвой
Вдаль летел против ветра он.
В край безмерно для него далекий,
В край пронзивший душу вещим сном.
Как за серыми камнями в острых скалах
Луч укрыла горная река,
Так за гордым взмахом сильных крыльев
Страх он спрятал раз и навсегда.
По песку вдоль берега морского
Прочь от солнца тихо шла она
В царство вечных бурь, злого мороза,
Свое сердце отыскать под коркой льда.
Как сверчком белесым в черном небе
Ночью вспыхнула холодная звезда,
Так прозрачной льдинкою на веке
Вдруг блеснула одинокая слеза.
В этом мире их путям не пересечься,
Не найтись им больше никогда.
Но не могут они всё ж отречься
От надежды, хоть та и глупа.
Как хрустальной нитью в лесной чаще
Вниз сползает тонкий водопад,
Так меж пальцев, но не журча, не плача,
Тает время, а после гаснет взгляд.
Растроганные циркачи аплодировали своему хромому товарищу, в то время как за их посиделками у костра чуть поодаль наблюдал одетый в черную походную одежду господин, который явно был не из труппы. Дождавшись, когда основная масса артистов, слегка хмельных и подшучивающих друг над другом, разойдется, оставив взявшего передышку жонглера наедине со своим инструментом, он подошел к бревну, на котором тот сидел, и приземлился рядом, уставившись на пламя костра. Динкель, задумавшийся о чем-то своем, даже не обратил на гостя никакого внимания, пока последний вдруг не заговорил:
– Всегда поражался тому, насколько разносторонний ты человек, Динкель. Красивая песня.
Циркач повернул лицо и сначала удивленно, а потом радостно уставился на неожиданного собеседника:
– Зоран! Зоран из Норэграда! Ты ли это, или глаза мне врут?
– Это я, мой друг.
Динкель сердечно и довольно крепко пожал протянутую ему ладонь, а затем заговорил:
– Какими судьбами, Зоран? Как обычно, мимо проходил, хе-хе? Черт подери, я не видел тебя тысячу лет! Будь проклят Ригерхейм с его просторами, на которых так трудно найтись двум старым друзьям!
– Да уж, давно мы с тобой не пропускали по стаканчику за партией в холдем. И ты прав, я действительно проходил мимо. Я держу курс на Мечеград и по пути заглянул в Навию. Обычно в это время года ваша труппа не гастролирует, и я хотел с тобой увидеться, но в городе мне сказали, что вы еще не вернулись из тура по Кадилии. Тогда я отправился по делам дальше, но по пути все-таки наткнулся на вас. Как ты, Динкель?
– Да по-старому, Зоран. От концерта к концерту. Бедро ноет все меньше, а в остальном все как прежде.
– Ты все жонглируешь? Или сменил цирковую профессию?
– Да какой там. С моими-то травмами.
– Жалко. Но, знаешь, я все равно почему-то не теряю надежды, что когда-нибудь ты уйдешь из цирка и снова начнешь заниматься тем же, чем до войны с Южным Альянсом.
Динкель рассмеялся.
– Ты что, Зоран, действительно считаешь, что я смогу снова стать матадором? Ничего не скажешь, рассмешил так рассмешил. Да с моей ногой мне не выжить против любого быка, даже старого и больного, потому что он от меня и мокрого места не оставит, а просто потопчется по мне, как по старому ненужному ковру, и оставит мой корявый труп посреди арены, на радость публике. Хе-хе.