Ее ревность была тихой, почти незаметной для окружающих. Но она разъедала ее изнутри, добавляя еще одну горькую ноту в ту симфонию отчаяния и надежды, что звучала в ее душе. Иногда она ловила на себе обеспокоенный взгляд Ларса, который, хоть и не понимал до конца причины ее настроения, чувствовал ее внутренний разлад. Иногда она срывалась на нем, на Рорике, на ком-нибудь из монахов, ее слова были резкими, несправедливыми. А потом мучилась от чувства вины.

Мир вокруг них погружался в сумерки. Знание, которое они обрели, было слишком ужасным. Выбор, который стоял перед ними, – почти невозможным. А теперь еще и эта новая, личная боль, эта ревность, которая отравляла ее любовь, ее веру, ее надежду.

Расколотая мудрость Аэтельгарда не давала ответов. Она лишь ставила новые, еще более страшные вопросы. И Алекс чувствовала, как ее собственная душа раскалывается на части под их тяжестью.

Глава 123: Последний Союзник?

Отряд

Дни в Аэтельгарде превратились в недели, наполненные тихим отчаянием и лихорадочными поисками. Мудрость веков, хранящаяся в древних библиотеках монастыря, казалось, была бессильна перед ужасающей правдой, открытой Каэленом. Идея о том, что для окончательной победы над Спящим потребуется живая душа, которая добровольно станет новым Сосудом для его тьмы, новым Печатью, обрекая себя на вечные муки, парализовала волю Старейшин и погрузила обитателей Аэтельгарда в глубокую скорбь.

Ларс чувствовал на себе тяжесть их взглядов, их невысказанных ожиданий. Пророчество о Дитя Света, которое сможет вместить в себя и свет, и тьму, теперь звучало для него не как предназначение героя, а как смертный приговор. Алекс, видя его мучения, его внутреннюю борьбу, становилась все более яростной и решительной. Она не собиралась отдавать его этой безжалостной судьбе. Она не для того прошла через все круги ада, чтобы потерять его сейчас.

«Должен быть другой путь!» – повторяла она на бесконечных советах со Старейшинами, ее голос срывался от гнева и отчаяния. «Не может быть, чтобы единственным способом спасти мир было принесение в жертву того, кто больше всех стремится его защитить!»

Но древние тексты молчали или говорили лишь о жертве. Надежда таяла, как снег на вершинах Аэтельгарда под лучами весеннего (хотя здесь всегда царила вечная, холодная осень) солнца.

Клара, молодая послушница, все так же вилась вокруг Ларса, принося ему редкие свитки, утешая его тихими, полными сочувствия словами, ее глаза цвета летнего неба смотрели на него с нескрываемым восхищением. Алекс, наблюдая за этим со стороны, чувствовала, как в ее душе поднимается волна глухой, иррациональной ревности, смешанной с горечью и усталостью. Ей казалось, что весь мир сговорился отнять у нее то немногое, что ей было дорого.

И вот однажды, когда отчаяние достигло своего пика, когда казалось, что они зашли в тупик, слово взял Каэлен. Он сидел в углу Зала Совета, бледный, исхудавший, похожий на собственную тень, но в его глазах, помимо страха, теперь горел и лихорадочный огонек исследователя, наткнувшегося на нечто невероятное.

«Есть… есть одна легенда», – прошептал он, его голос был едва слышен. «Очень древняя. Почти забытая. О тех, кто был до Спящего. До Печатей. До самих богов, которым поклоняются люди. О Перворожденных».

Старейшины Аэтельгарда переглянулись. Даже Оракул, казалось, на мгновение замерла. Легенды о Перворожденных были самым запретным, самым опасным знанием, которое хранилось в глубинах их библиотек.

«Это не просто легенды, – продолжал Каэлен, его голос креп. – Я нашел… подтверждения. В самых древних текстах, написанных на языке, который почти никто уже не помнит. Говорится, что некоторые из Перворожденных все еще существуют. Они не боги и не демоны. Они… сама суть этого мира. Его первозданная энергия, облекшаяся в форму. Они ушли от мира, когда он стал слишком… шумным, слишком суетливым для них. Но они не исчезли. Они спят. В самых потаенных, самых недоступных уголках земли».