Они вышли из отсека, прошли сквозным безлюдным тоннелем вдоль корабля. По дороге пришлось открывать несколько дверей – одну за другой. Алекс никогда не бывал здесь и не знал, что этот тоннель существует. Наконец они оказались в кормовых помещениях, где, как предположил Алекс, размещается внутренняя тюрьма. Правитель остановился перед широкой дверью, малозаметной на фоне стальной стены, открыл ее, распахнул, проворчал не зло:

– Слушаешь, черт знает кого, веришь. Доверчивый? Ну давай, входи.

– А кто здесь сидит?

– Франк. Ты знаешь его?

– Пару раз видел. Большой начальник – служба безопасности или что-то в этом роде. Точно не знаю.

– В рубку к тебе заходил?

– Нет.

– Уверен?

– Уверен.

– Тогда ладно.

Они оказались в тесной плохо освещенной камере, посередине которой стояла широкая больничная кровать из стальных никелированных прутьев, застеленная белоснежной простыней. На кровати лежал человек – на спине. Он показался Алексу слишком маленьким для взрослого человека. Его голова и тело были в бинтах, а голые ноги, перемазанные чем-то черно-коричневым, были заключены в блестящие пространственные конструкции, состоящие из множества стержней, винтов и гаек, собранных воедино. Это был Франк, точнее то, что осталось от Франка. Алекс подумал, что если Франк откроет глаза, ему станет страшно. Он отвернулся.

– Не смей отворачиваться, – приказал Правитель, – смотри внимательно. Видишь, к чему приводит промедление с доставкой какой-то паршивой радиограммы. Покалечили человека. Не по делу…

– Вижу, – сказал Алекс. – Но я не виноват, я же объяснил, как все было.

– От твоих объяснений ему легче не станет, – резко выговорил Правитель. – Сколько он еще проваляется? Месяц, два?

– Не знаю, – тихо произнес Алекс.

– Вот и я не знаю, – сказал Правитель. – А он нужен. Очень. Что будем делать?

– Наверное, ждать…

– Предлагаешь ждать?

– Ничего другого не остается, – неуверенно произнес Алекс.

– Знаешь, Алекс, я, пожалуй, погорячился, когда обвинил тебя, – сказал Правитель мягко. – Прости меня, ты ни в чем не виноват. Эта радиограмма должна была прийти две недели назад. Франк был бы цел. Жаль…

21

Театр полон. Публика – сплошь старики. Молодых не видно – опустел Остров. Приглушенно, необязательно вступает простенькая несогласная музыка – спотыкается виолончель, поскрипывая натужно и басовито, рядом незамысловато вьется скрипица, жалобно всхлипывая, барабан трактует высокомерно о чем-то своем, особенном – интродукция. Музыка обрывается на высокой тревожной ноте и – тишина.

На сцене последний акт представления. Берег моря, яркий солнечный день, порывистый ветер. Вдали, на волнах покачиваясь, суденышко – парусник. Предлагается верить, что солнце, что ветер, что парусник и что он покачивается.

В пустой директорской ложе, куда провели Адама, темно. Сцена видна сбоку.

Из левой кулисы вбегает юноша в яркой одежде. Он возбужден, суматошен. В руках у него бинокль. Он смотрит на суденышко.

Навстречу из правой кулисы является девушка – воздушная легкая, в облегающем синем платье.

Аста (кричит; между ними продолжается спор). Она сама согласилась. Не спорь. Твердишь, что ее заставили, а я тебе вот что скажу, дорогой, никто ее не неволил. Сама пошла за этим… как его? Когда ты, наконец, это поймешь?

Юсав. Ты все врешь. Ты привыкла врать. Ее похитили, я знаю… Есть, наконец, свидетели, которым можно верить… И потом, подумай своей дурной башкой, могла ли она бросить меня?

Аста. Чушь! Женщину нельзя похитить без ее согласия. Я подслушала… Она говорила, что не выдержит издевательств и уйдет с Эрлом. Даже беременная… Она сказала, что любит его… А ты… Разве ты способен любить? От тебя не дождешься… Чуть не по тебе – в глаз. А что нужно женщине, подумай. Немного любви и ласки. Запомни это, урод… Представляю, чего она от тебя натерпелась…