– Это невозможно. Правителя не проведешь. В его кабинете на стене висят индикаторы с основными параметрами полета, среди них индикатор скорости. Правитель то и дело посматривает на него.

– Откуда ты все это знаешь, Верт?

– А я расторопный, должна бы привыкнуть. К тому же робот Р2, прислуживающий Правителю, мой лучший друг. Мы регулярно общаемся, он подробно докладывает об обстановке в окружении господина. Даже записывает видео в кабинете, а потом для меня на своем дисплее запускает картинку. Представляешь? Я недавно наблюдал уморительную сценку: Правитель размахивает руками и истошно орет то ли на свою жену, то ли на служанку.

– Ты завербовал робота? – спросила Ева. – А не подумал, что он может выдать?

– Ни за что, – сказал Верт уверенно. – Он крепко зависит от меня. Дело в том, что Р2 больше всего на свете любит изречения великих людей и анекдоты, в которых люди выглядят как полные идиоты. А я, да будет тебе известно, знаю великое множество умных фраз. Если же изречение приписать роботу, Р2 приходит в полный восторг, еще не дослушав. Сейчас готовлю новую тему – любовные похождения наших предков. Эту тему он особенно почитает, просто млеет. Спрашиваю, как он это все понимает. Молчит смущенно.

– Смотрю, ты обложил Правителя как зверя…

– Похоже на то. Но мы еще не развернулись по-настоящему. Так что, Ева, у нас все впереди.

– Ты не забыл о Венке?

– Не забыл. Венка закрючить это тебе не хухры-мухры. Особенно без помощи Франка. Здесь придется напрячься. Но я справлюсь…

18

Щадя несчастного Франка, первые лечебные процедуры Тарс выполнил под общим наркозом. Затем, установив общий ущерб, нанесенный безжалостными мучителями, и осуществив неотложные лечебные меры, он перевел пациента в состояние искусственной комы и велел перевезти его в небольшую тюремную камеру, рассчитанную на одного заключенного, и там запереть.

Спустя неделю Франк подал первые признаки жизни, но был слаб и склонен время от времени проваливаться в небытие.

Он слышал, как в камеру входили, но не мог видеть вошедшего, – спеленатая бинтами тяжелая голова не слушалась.

Наконец наступил черед изощренного издевательства – его попытались кормить. Бесцеремонно приподнимали голову, кое-как держа на весу, нечто, лишенное вкуса, падало в рот или скользило мимо, и, холодя щеки, стекло под бинты. То, что удавалось удержать, он никак не мог проглотить, мелко дрожа всем телом от грубых прикосновений ледяных ладоней. Потом все же глотал, и долго не мог унять неотвязную дрожь и согреться.

Раз в два дня меняли повязки на изувеченных руках, ногах, голове – мучительные процедуры полагались сразу же после завтрака. Его грубо ворочали, обтирали голое тело душистыми влажными салфетками, отбирая последнее тепло и насыщая тело холодом, пробирающим до костей.

Через несколько дней его попытались облечь в нижнее белье. Он подвывал от боли противным чужим голосом, терял сознание, уходил, падая, возвращался. Перебитые ноги, заключенные в блестящие пространственные конструкции, нестерпимо зудели, когда он бодрствовал. Измаявшись, он засыпал, совсем как в прежней жизни, и просыпался в полной тишине и одиночестве. Он видел над собой низкий потолок, неровно освещенный тусклым ночником. Говорить он еще не мог – рот был разбит, губы и десны распухли, он пробовал шевелить губами, но было больно, наверное, так же, как если бы с лица сдирали кожу.

Тарс упорно не замечал, что пациент вышел из небытия, а, может быть, делал вид, что не замечает. Молчал и, споро завершив свое дело, уходил.

И все же Франк упрямо шел на поправку. Во всяком случае, сознание закрепилось и больше не гасло. В своем враче, чаще других склонявшегося над ним, он признал Тарса, и подумал, что Тарс наверняка осведомлен о решении Правителя на его счет. Но спросить об это Тарса не решался.