В этот же период диофизитская Церковь Востока разрабатывала собственные стратегии выживания. В порыве, порожденном отчаянием, она отказалась от общей для всего восточного христианства эстетической традиции и начала запрещать изображения священных предметов, будь то живопись или скульптура: слишком часто эти изображения провоцировали мусульман на вандализм. Впрочем, диофизиты давно уже отказались от распятий, которые, на их взгляд, символизировали смешение природ в Иисусе, изображая Бога страдающим на кресте; на их крестах не было Распятого – они указывали на Христа воскресшего (по иронии судьбы, миафизитская Армянская церковь тоже предпочитала кресты без Распятого, но по прямо противоположным богословским соображениям). Брат Гильом Рубрук в 1250-х годах был неприятно поражен, когда христианин-диофизит из Центральной Азии, увидев серебряное распятие «во французском стиле», сбил с него изображение Христа.[553] Когда в XIX веке в Оттоманскую империю проникли протестантские миссионеры, отсутствие у несториан каких-либо священных изображений заставило их с удивлением и радостью назвать Церковь Востока азиатскими протестантами. Диофизиты не спешили исправлять ошибку своих неожиданных союзников, ибо Средневековье и эпоха Возрождения научили их ценить тех немногих друзей, какие у них остались. Увы, впереди их ждали новые несчастья: начало ХХ века стало и для Церкви Востока, и для Армянской церкви периодом, быть может, самого жестокого мученичества в христианской истории (см. с. 941 и 1018–1019).[554]

История христианства в Африке в эпоху раннего Нового времени почти повсюду представляет собой картину разрушения и упадка, закономерно приведшего почти к полному исчезновению христианства на северном берегу Африки и в Нубии. Нужно отдать должное Североафриканской церкви – первой твердыне латиноязычного христианства, родине Тертуллиана, Киприана и Августина Гиппонского: в некоторых районах она пережила вторжение арабов (690-е годы) на пять столетий – однако так и не восстановила свое единство после жестоких распрей IV–V веков между донатистами и кафолической элитой, находящейся в общении со всей Церковью Средиземноморья (см. с. 328–330). Она продолжала существовать, пока в XII веке ревностные мусульмане из династии Альмохадов не принудили и христиан, и иудеев массово обратиться в ислам. Интересно, что церковь эта, по всей видимости, продолжала хотя бы формально говорить на латыни: на могильных камнях к югу от Триполи, датирующихся XI столетием, имеются латинские надписи – впрочем, относительно латинские, ибо vixit (жил) на них превратилось в bixit, а vitam (жизнь) – в bitam.[555] Это использование языка исчезнувшего правящего класса вместо родного берберского резко контрастирует с той преданностью родному языку, какую мы видим у коптов: впрочем, даже копты, многочисленные и составляющие значительную часть египетского общества, в конце концов приняли арабский – и как обыденный язык, и как язык молитвы и богослужения.

Оказавшись в таком же положении, как и Церковь Востока, коптские патриархи вынуждены были жить в новой столице Египта: сначала в Фюстате, затем в Каире, основанном в конце X века династией халифов Фатимидов. Благодаря миафизитской вере коптов мусульманские владыки не ассоциировали их с Византийской империей и относились к ним в целом терпимо. Исключением стал эпизод гонений при халифе Аль-Хакиме с 1004 по 1013 год, когда была разрушена иерусалимская церковь Святой Гробницы – одна из искр, воспламенивших в латинских христианах XI века желание отвоевать Святую Землю (см. с. 413–420). Нетипичные действия Хакима стоит приписать не столько мусульманскому религиозному рвению, сколько безумию, в конце концов побудившему его объявить себя Аллахом, после чего он был убит разъяренными единоверцами.