Странный это был призрак. Сбиваясь и путаясь, словно за ним гнались, он говорил о том, что пережил в те годы, о пытках, издевательствах, о том, как палачи окончательно свели его с ума.

– Ты пытаешься с ними о чем-то договориться, ты все еще веришь во что-то, несчастный. Люцифер останется Князем тьмы, ты не сможешь вывести его на свет, никогда не сможешь, даже не мечтай об этом.

Как яростно, как горестно твердил он в тот момент о невозможности что-то изменить в безумном мире.

И тут он увидел вино и ощутил запах еды. И ярость, как молния внезапно вспыхнула в его душе.

– Ты слишком хорошо устроился, болезнь недаром тебя поразила. Нельзя пировать, пока другие загибаются в гнилых бараках и дохнут как собаки.

Молча смотрел на Поэта Фауст. Он почему-то и на самом деле ощутил себя виноватым. Хотя не понимал, в чем именно его обвиняет этот несчастный. Но он в те часы уяснил, почему не любил поэтов почти всю свою жизнь, да и не только эту жизнь, но и другие тоже. Есть в них что-то такое темное, необъяснимое, жалкое, что сродни алкоголизму. Вот и рифмованные строки, это какая-то тайная игра. Они выдают их миру, как высшее откровение. Но какими порой слабыми, беззащитными и несчастными на самом деле остаются. Прозаикам такое и не снилось вовсе.

– Смерть там благо, и чем скорее она за тобой явится, тем лучше и проще жить, – говорил между тем поэт.

И странно сверкали глаза его в полумраке. А сам он озирался по сторонам, словно уже видел ее, пытался отыскать и ухватиться за полу ее звездного плаща.

Фауст молчал, он чувствовал, что лучше ничего не говорить вовсе, пусть говорит он сам, это для него важно, раз пришел.

№№№№№№

В комнате повеяло могильным холодом, и это не могло его удивить, ведь покойник, а он явно уже погиб, хотя даже Марта не знала пока о том точно, не могла с полной уверенностью сказать, что это так.

– В аду, в огне, куда бы ни пошел я, мне так и не удается согреться, – снова и снова говорил Поэт о том, что было теперь для него самым главным.

И хотелось сказать, что ему надо было идти к священнику, хотя их теперь днем с огнем не отыскать, но все-таки. Там он мог найти какое-то утешение, хотя оно ли ему было нужно?

Фауст после этого вторжения никак не мог очнуться и пробудиться. Он понимал, что слухи оправдались, Поэта и на самом деле больше нет в живых. Но и его боли все усиливались, а время, когда он чувствовал себя спокойно, становилось все короче. Надо будет сказать Марте, чтобы она не беспокоилась, не искала встречи, не кликала беду, ему больше не помочь, а вот себе и своим близким навредить она еще может.

– Ты упрекаешь меня в чем-то, – мысленно обратился он к гостю.– Из твоего кошмара моя жизнь и на самом деле может показаться раем. Хотя это только иллюзия, у каждого свой ад. Но как можно измерить какой ад страшнее?

Те, кто приходили к нему все реже, говорили порой, как на широкую ногу живут заслуженные литераторы (их обычно не называли писателями), те, кому удалось совпасть с властью, на нее работать. Ими восхищаются, их печатают огромными тиражами и награждают. Они короли, только голые и жалкие какие-то и все-таки короли, ведь они попали в узкий круг приближенных к тирану, чье имя лучше не называть никогда, целее будешь.

Но Фауст не завидовал им, он лучше, чем многие знал, какую цену пришлось им за это заплатить. Всегда надо было платить, но здесь и теперь цены поднялись выше небес, и потому они где-то в аду самом остаются, хотя пока этого не чувствуют. Но каждый шаг толкает их к пропасти, и вряд ли кому-то удержаться над этим обрывом, не свалиться в Пекло.