– Нельзя же жить одними идеями, – произнес он как-то пресную, банальную фразу.

– Почему? – спросил Арри.

Действительно, почему? Что он говорит такое…

Ученик хмуро осведомлялся:

– Почему можно и даже нужно посвящать себя политике, семье, забавам, а вот идеям – нельзя?

– Потому что это, как правило, плохо заканчивается, – отчеканил рассерженный учитель еще одно ходульное выражение.

– Под «плохо» тут явно подразумевается финиш, который неизбежен в любом случае. Кто знает, каков он, плох или хорош, или субстанциально иной? Где основания для какого бы то ни было утверждения? Вспомните, что вы мне сами говорили о смерти.

Возразить было нечего. Юноша невесело рассмеялся.

– А вы становитесь похожим на моего отца. Не подкупил ли он вас?

– Не можете же вы на самом деле так думать?!

– Нет, конечно, я пошутил. Ну а вы? Не можете же и вы всерьез требовать, чтобы я отказался от структуры своего интеллекта и заменил ее другим способом воззрения? Как будто это плащ, который можно выбросить, облюбовав новый. Не я творец моих убеждений, и у каждого они – врожденные. Вы понимаете это не хуже меня. Я не считаю себя вправе исследовать процессы вашей психики и выяснять, почему вы так неуклонно стали изменять себе. И если для этого есть причины, то что могу сделать я?

Поистине, что мог привнести в хаос его поникшей души молодой мыслитель, весь – олицетворение минуса и вопроса, весь – уже укутанный своей далью. Парадоксально, что этот оторванный не только от своего сословия, но и от почвы принц был более других восприимчивым к окостеневшим или мимолетным явлениям природы. Иногда он восхищенно указывал учителю на изысканное очертание валуна или бархатные волокна цветка, он умел подмечать кружева ряби на воде, капризные завитки вьющихся растений, желтоватые разводы в глине или шелковистость марева. Но иногда он совсем не видел обстановки и мог заблудиться в знакомой местности. Как-то пожилой мудрец в пору майского благоухания, почувствовав обострение эмоций, заметил ученику, что с живой красотой не сравнится ничто. Арри, оставаясь невозмутимым, парировал:

– Я не сравниваю. И, понимая ваши намеки, не соглашусь, что красота формул хуже красивости лилий, что мир символов менее реален, чем разлагающиеся в земной пыли предметы, а жизнь, мало привязанная к трепыханиям быта, – ущербна.

– О нет, я не имел в виду, что ущербна, – возразил учитель, – я просто хотел вам напомнить, что существуют вещи, которыми не стоит пренебрегать.

– Я попробую не выходить за рамки обычной логики, – сухо резонерствовал Арри. – Ни один человек не в состоянии охватить своим вниманием все. Политик игнорирует искусство, пахарь не возводит башни, матери семей хлопочут у очага, а не овладевают стрельбой из лука. Каждый подвластен собственному зову или провидению, и я тоже имею право на свою стезю, какой бы странной ни казалась она другим людям, при условии, что я не наношу им вреда.

– Вы имеете право. Но, говоря об общественных устоях, не забывайте, что они вам известны главным образом из описательной литературы, вас никогда непосредственно не касалась народная стихия. Конечно, вы очень начитанный и проницательный юноша и знаете многое из того, что происходит вне монаршей резиденции. Но только теоретически! Вам никогда не угрожали напрямую драматичные коллизии долженствований и искушений действительности. Сколько боли в этих нешуточных играх, но и радости тоже!

Арри закрыл глаза и улыбнулся:

– Боли… – выдохнул он. – Я уверен, что боль пронзила меня в момент моего рождения как естественная реакция на пороге чужого и страшного мира; и она, не утихая, длится. Если угаснет боль, то это может означать только одно: кого-то уже нет – или меня, или этой вселенной…