– Я еще не выходила в свет, – шмыгнула носом девушка.

– Значит, станете самой блистательной дебютанткой столицы, – не сдавался доктор.

– Столицы, как же! – Она снова расплакалась. – Маменька в эту глушь сослала к кузену, а папенька сказал, что не видать мне столицы как минимум год, а то и дольше, если не образумлюсь. Этак и в старых девах останусь!

Я подавила улыбку: в пятнадцать-шестнадцать лет бояться остаться старой девой явно преждевременно. Молча притянула девушку к себе, давая прореветься вдоволь. Иван Михайлович склонился к моему уху.

– Пожалуй, вы, Глафира Андреевна, как никто сможете убедить Варвару Николаевну, что ее родители искренне желали ее уберечь, – прошептал он.

Судя по намеку – и гусару, которым меня пыталась попрекнуть Агафья, – Вареньку «сослали» в деревню подальше от неподходящего молодого человека. В самом деле неподходящего или только по мнению родителей – кто знает. Зато понятно, почему она так старательно изводит всех вокруг: не плохое воспитание, точнее, не одно оно тому причина.

Карма это, что ли, у меня такая – воспитывать чужих детей?

– А теперь потерпите, Варвара Николаевна, – сказал доктор уже громче. – Будет больно.

Он как-то повернул ее лодыжку, кость щелкнула, вставая на место. Варенька, только что рыдавшая от обиды на весь мир, стиснула зубы, застонав, но тут же через силу улыбнулась. Вытерла слезы рукавом.

– Вот так. Теперь я перебинтую вашу ногу, и отдохните до приезда Анастасии Павловны.

Девушка расслабилась, видимо, после вправления боль стала меньше. А может, обезболивающее, оно же успокоительное, подействовало, потому что Варенька зевнула:

– Я хочу домой.

– Отдохнешь и поедешь, – заверила я, подкладывая ей под голову думочку.

– А чего вы мне тыкаете? – сонно проговорила девушка.

Я мысленно хмыкнула. В самом деле, мне она казалась ребенком, но сейчас я и сама выгляжу как недавний ребенок. Не говорить же, что я в три раза старше нее? Да и не настолько старше, как показывает практика: сейчас у меня тоже самоконтроля не больше чем у подростка.

– Вот вы и почти пришли в себя, графиня, – улыбнулась я. – Отдохните.

Варенька свернулась калачиком на диване, зябко передернув плечами. В комнате действительно было прохладно: солнце, светившее все утро, ушло, за окном повисла тусклая сырость, тяжелые серые тучи затянули небо.

Я огляделась, но ничего похожего на одеяло или плед не нашла.

– Я видела плед в спальне тетушки, – тихо сказала я доктору. – Пойдемте вместе, чтобы вы убедились: я ничего не брала и не перекладывала.

Иван Михайлович улыбнулся.

– Вы вполне могли сделать что угодно утром, до приезда исправника, как и любой из остальных обитателей дома. Но я провожу вас: юной девушке наверняка неуютно находиться в одном помещении с покойницей, тем более…

Он не стал договаривать. А я не стала говорить ему, что не боюсь мертвых.

Дедушка умер, когда я гостила у него летом в деревне. Отец не смог вырваться с работы сразу: бывший тесть не считался близким родственником. И два дня я оставалась с телом одна в деревенском доме.

Никогда я не была особо набожной, но тогда достала дедов молитвослов и, когда не спала и не ела, читала все подобающие случаю слова. Если бога нет – они не повредили ни мне, ни деду. Если есть – возможно, помогли. Обрядить тело к похоронам помогли соседки, а гроб дед приготовил себе задолго до того, еще когда не стало бабушки.

Это напомнило мне еще кое о чем.

– Покойницу надо обмыть и обрядить, – произнесла я негромко, чтобы не слышала Варенька. – Или вы будете проводить вскрытие?

– Не буду: причина смерти очевидна.

Доктор сам взял из кресла плед, встряхнул его, прежде чем сложить. Была ли это попытка мне помочь – или проверка, что я не унесу вместе с пледом что-то, что могло бы изменить картину убийства?