Сигизмундус сглотнул.

– От тут. – Нюся похлопала рукою по груди, на которой самолично намалевала родинку угольком. Благо на станции угля было вдоволь, хватило и на родинку, и брови подчернить, и ресницы смазать.

Небось не хуже вышло, чем если б взяла тот, который ей с платьем всучить пыталися. Нашли дуру… за уголь полсребня платить.

– И сердце бухаеть…

Сердце и вправду бухало, не то от волнения, не то само по себе. И ладони Сигизмундуса вспотели. Неудобно ему было. Во-первых, девка оказалась тяжелою, куда тяжелей сумки с книгами, а во-вторых, к Сигизмундусовым костям она прижималась страстно, со всем своим нерастраченным девичьим пылом. И главное, вдавила в грязную стену, которую Сигизмундус ныне ощущал и спиною, и ребрами, и прочими частями тела.

– В-вы… – он сделал вялую попытку девицу отодвинуть, – в-вам… прилечь надобно…

– Экий вы… быстрый, – томно дыхнула чесноком Нюся.

Но предложение в целом ей понравилось.

– Я… – Сигизмундус почувствовал, что краснеет. – Я не в том смысле, чтобы… мы в том смысле недостаточно хорошо друг с другом знакомы… но если сердце… то прилечь надо бы… отдохнуть…

Вот что значит человек ученый, вежливый, небось не только с упырями обходительный. Под локоток поддерживает, в глаза глядит, словеса красивые лепечет. И к двери подталкивает, в вагон, значится.

В вагон Нюсе возвращаться не хотелось.

Во-первых, в вагоне народу прорва, пусть и ночь глухая на дворе, но, как знать, все ли спят. А ежели и спят, то проснутся… и ладно бы просто какие людишки, так ведь и сваха может. Она же Нюсе еще тем разом внушение делала, говорила долго, нудно про честь девичью и обязательства.

Во-вторых, Нюся не какая-нибудь там бестолковая девка, которую забалакать можно. С мужиками, маменька говаривала, ухо востро держать надобно. Вот они тебе про любови сказки поют, а вот уже и сгинули. Нет уж, Нюся своего счастия не упустит, хоть бы оное счастие и глядело на нее поверх очочков с неизъяснимою печалью во взоре.

– Та не, – отмахнулася она и нехотя отступила.

Нечего мужика баловать. Пущай смотрит. А как наглядится, всецело осознает, сколь хороша Нюся – а в платье этом, с голыми плечами, с мушкою на грудях, она сама себе чудо до чего раскрасивою представлялась, – тогда, глядишь, и заговорит серьезно.

– Здоровая я… – Она шаль еще приспустила.

От погляду ущербу, чай, немашечки… эх, а глядишь, когда б хватило Нюсе окаянства платьице сие надеть да пройтися по селу гоголихою, тогда, может, и ехать никудашечки не надо было б. А что, небось свои-то деревенские хлопцы этакой красоты отродясь не видывали, разве что на городских барышнях, а на тех-то не поглазеешь… да и чего глазеть?

Нюся сама видала. Городские тощие все, заморенные.

Небось толку от такой жены… ни корову не подоит, ни свиньям не замешает…

– Бывало, с папенькой на сенокос пойдем, так он за день умается, а я – ничего. Взопрею маленько, да и только-то… а вам случалося сено косить?

– Нет, – признался Сигизмундус, которому наконец дозволено было вздохнуть полной грудью.

– Я и вижу… вы – человек иной, образованный…

– Зачем вы с нею едете?

Сигизмундус не находил в себе сил отвести взгляда от монументальной Нюсиной груди, которая при каждом вдохе вздымалась, тесня клетку из дешевого атласа и кружева.

– С кем?

– С панной Зузинской. – Потеснить Сигизмундуса, очарованного подобным дивным видением, оказалось непросто. – Вы… девушка… весомых достоинств…

– Семь пудочков, – скромно потупилась Нюся.

– Вот! Целых семь пудочков одних достоинств… – Сие прозвучало донельзя искренне, поелику сам Сигизмундус в это верил. – И едете куда-то…