Но стоит выйти из комнаты, покинуть безопасное убежище – и всё – одолевает паника. Кажется, за спиной точно кто-то ходит, топает громко и беззаботно, или крадется, переступая по слегка поскрипывающих половицам, чтобы… да неважно, что… важно, что я не слышу.

НЕ СЛЫШУ!

И не могу себя защитить.

Ни один реальный звук в моем мире больше не существует. А постоянное напряжение выматывает похуже болезни, которая пусть и нехотя, но отступает.

Спустя три дня мне уже не хочется беспробудно спать, и я впервые отваживаюсь подняться с кровати самостоятельно, подойти на подрагивающих ногах к окну и выглянуть наружу. Увидеть кованный забор, который оказывается не картинкой разгулявшегося воображения, а реальной защитой, окружающей огромную территорию; темнеющий вдали лес, укрытый сверкающим на солнце снегом, и бескрайнее голубое небо, от которого слезятся глаза.

Спустя четыре дня я, урвав свободное между капельницами и уколами время, отваживаюсь принять душ. На быструю руку, чтобы не отругали.

Ну не могу ходить с грязными волосами, хоть тресни. Они раздражают ужасно, пусть и заплетены в косу. Тело, покрытое тонкой противной пленкой пота, тоже нервирует. Хочется то чесаться, то рычать, то выть, потому что кажется – от меня воняет.

Сильно.

Или не кажется?

Господи, я не знаю! Не чувствую! Но влажных обтираний мне однозначно мало.

На пятый день отваживаюсь покинуть убежище.

Долго стою перед закрытой дверью, разглядывая белое матовое полотно из цельного дерева, такого же цвета откосы, тонкую щель у пола и черную металлическую ручку. На ней зависаю особенно. Но всё же решаюсь.

Несмело тянусь, касаюсь прохладной гладкой поверхности и легонько поворачиваю.

Переступаю порог с дико колотящимся сердцем. Кровь так яро бежит по сосудам, пульсирует с шумным… Вух! Вух! Вух!.. что, восстановись в эту секунду слух, я и тогда бы не услышала ни звука, клянусь.

Осматриваюсь.

Просторный холл. Справа еще одна дверь, похожая на мою. Вдоль торцевой стены угловой кожаный диван цвета топленого молока. В масть ему банкетки. Шахматный столик с фигурками из оникса. Чуть ближе ко мне резные перила лестницы, ведущей на первый этаж. И мансардное окно, добавляющее света.

Слева длинный коридор, заканчивающийся двустворчатым распашным французским окном. Еще несколько похожих дверей с обеих сторон. Везде картины. И никого.

Наверное…

Сглатываю страх и уверенно закрываю за собой дверь. Прятаться, конечно, хорошо, но вечно это продолжаться не может. Пора двигаться дальше.

Медленно ступая, приближаюсь к лестнице. Огибаю поворот и…

Блеснувший экран телефона привлекает внимание. Переворачиваю – мама пишет.

«Привет, дочь, ну как ты? Как горло? Лучше стало?»

«Немного. Но говорить пока не могу, больно»

Легенду моим родителям придумали за меня.

Оказывается, пока была в беспамятстве, мамочка, словно чувствуя беду, постоянно названивала. Вот хозяин дома и предпринял меры, чтобы и ее успокоить, а заодно дать мне время прийти в себя.

Он сам ответил на вызов. Представился коллегой по работе и рассказал, что я простыла. Сильно. Так, что пришлось обратиться к врачам. Но главная проблема – из-за перенапряжения и переохлаждения пропал голос.

А чтобы быть более убедительным, отправил моё фото, спящей. Заретушированное, без синяков. Заодно пообещал, что с ней непременно свяжется мой лечащий врач и всё объяснит точнее.

Иван Степанович действительно ей позже позвонил и убедил, что я в надежных руках. Волноваться нет повода.

Мамуля успокоилась, но задалась целью ехать в Питер. Однако, не успела. Папа подцепил простуду. В легкой форме. Но спустя сутки стало ясно, что у него ковид.