Риаленн прижала к себе голову остывающего Харста и невидящим взглядом проколола желтый лик полной луны в решетчатом окне. Потекли минуты, и каждая была вдвое длиннее предыдущей. Постепенно слезы унялись, и девушка замерла, вглядываясь в бледность ночного светила и прося помощи у тех, в которых никогда не верила.

Сказка со счастливым концом.

Это – твое милосердие, Луна?

Риаленн обнажила зубы в улыбке, выжигая взглядом квадраты окна. Когда-то она умела так улыбаться… так, что волки наутек бросались…

Волки?

Прочь, рассудок. Ты только мешаешь. Пшел вон!

Волки, серые лохматые звери с добрыми глазами; лист, имя которому – целая жизнь; лес, опушки, птицы, деревья… Жизнь. Хранитель Жизни.

Хра-ни-тель.

Безумный хохот Риаленн затопил дом охотника, и дрогнул далекий величественный лес, потерявший своего Хранителя, и март ночным ветром ворвался через открытую форточку в распростертые над мертвым охотником руки колдуньи, и лунный диск забился в истерике, вычерчивая на дощатом полу тень высокого узорчатого воротника.

Она все еще смеялась, зажигая без огнива упавшую на пол свечу.

Туман заклубился на дорогах Роглака причудливыми фигурами, в которых проступали черты неземных зверей. Он докатился и до дома охотника, в котором не было ни огонька: все спали. Даже Бурка, который выл до самой полуночи, выл с хрипотцой и скулил, и глядел в запертую наглухо дверь – даже он затих, словно смертельно устал от напрасных ожиданий. И – редкий случай! – не проснулся, когда из тумана донесся скрип и похрустывание. Кто-то шел по тонкому весеннему льду, ломая прозрачную пленку крепким сапогом двойной кожи.

Не делают таких в Роглаке. Их вообще нигде не делают на приглядный торг: двойная кожа – обычное предпочтение завсегдатаев ночных дорог, воров и разбойников. Что хищного вида стилет, что широкий кинжал одинаково хорошо входят в складки материала, чтобы в подходящий момент нырнуть в лунный свет и остановиться у теплого горла незадачливого прохожего.

Остынь-ка, мол.

– Семпервивум, семпервивум, семпервивум… – донеслось из белой пелены. Незнакомец, очевидно, пытался петь, но туман искажал и глушил голоса: получалось однообразное завывание, что, впрочем, вполне подходило для полуночной мистерии. Человек кашлянул, надеясь, видимо, исправить этим немелодичность латинской несуразицы, потом попробовал еще несколько тактов, звучно вздохнул и замолчал. Из всех звуков остался только скрип снега под ногами да еле слышное пение ветра в вершинах берез.

В разрыв облаков вплыла величавая луна, высветив в молочных сетях испарений темную фигуру. Скрип прекратился: ночной певец остановился у дома Харста.

Вспышка синего света на миг озарила лицо незнакомца, и в лунном сумраке затлела огненная точка сигары: гость не спешил входить. При свете уголька, который то разгорался, то почти умирал, стало видно, что человек этот еще молод, и его тяжелый плащ с капюшоном – всего лишь дань отчасти удобству, а отчасти – желанию выглядеть старше и представительнее. Черные усики едва пробивались на лице, и если бы не глаза, оно производило бы впечатление почти смехотворное. Не те были глаза, какие должны быть у человека в двадцать пять лет.

Совсем не те.

– Ну, что же такое? – ни с того ни с сего пробормотал человек, стряхивая пепел с сигары. – Что ж ты на этот раз натворил?

Ночь не ответила, только по-прежнему тлел уголек, вглядываясь кровавым глазом в желтый лик луны. Тихо было в деревне – слишком даже тихо. Не те дома, не тот снег, не тот туман – все не то. Словно Роглак вдруг окунули в густой пшеничный кисель, и тот застыл поверх него масляно-тягучей паутиной.