Так вот, когда со смекалкой и небольшим знанием вперемешку с опытом, то это даже очень просто. Достаточно взять небольшую веточку, совсем небольшую, катер все-таки, длинной не длиннее спички (спички как раз лучше не брать, плавучесть у них плохая), и обмазать один конец ее свежевыступившей смолой соснового дерева. Смолу надо подбирать со знанием дела, не очень густую и не очень жидкую, а то не поедет. Затем опускаете катер-веточку на воду, смола вступает в реакцию с водой, и веточка начинает плыть, оставляя за собой масляный переливчатый след, как будто от настоящего корабля. А если еще на нее сверху муравьев посадить, из муравейника ближайшего, то совсем по-настоящему получится – с матросами и кораблекрушениями. Правда, ненадежные мореходы муравьи, ненадежные. Бегают, суетятся по палубе, волну нагоняют, нет, чтобы спокойно плаванье пережить. А может, от природы, в них морская болезнь заложена, всяко бывает, вот и кружится голова у мелких, и мутит от перспективы водной поверхности.

– Хорошо, что это были черные муравьи, – говорили со знанием дела товарищи Булочки, глядя на то, как он, пританцовывая, держась за очевидные места, ходит вокруг лужи, и для солидности качали головой, – А вот если бы были красные, совсем бы не поздоровилось тебе, красные гораздо больней кусают.

Или вот еще считалочка:

Привлекательность этой считалочки состояла в том, что не каждый знал ее до конца, и если ты брался считать, то мог остановить считалочку на удобном тебе месте, и, по сути, выбрать водящего, поэтому такое ценное знание давало определенные преимущества перед остальными участниками игры.

Была в обиходе еще классическая, которую знали все:

Но Булочка ее как раз поэтому почти не использовал.

Речушка. Не речка. Не река. Речушка, за журчание, или потому что журчит, речушка. Или так – речушка журчит, и если московский аналог имел известное всем название за свой запах, то эта имела название за свою глубину, и попросту звалась Мелкашкой. Речушка Мелкашка журчит. Было ли это официальное название реки, или очередное прозвище, данное ей детворой, не известно. Но была она и правда мелкая, и тоже с пиявками. Последние были хорошо заметны на перекатах, и извивались, уносимые течением, такие красные, (в Москве были черные), в общем, пиявки как пиявки. Красных боялись только больше, мол, красные потому что. И действительно, если черные казались спокойными, неторопливыми лентами, то эти были активные, неслись по течению, и казалось, на ходу норовили впиться в тебя, но ты ловкай, ты ногу быстро убираешь, и летит она себе милая дальше, в даль загадочную, и если продлить эту даль, да сесть на плот пенопластовый, из листов друг на друга уложенных плот, да оттолкнуться клюшкой хоккейной, но сломанной, новой жалко, и поплыть по направлению, то можно при старании и в речку побольше, а там и в Москва-реку недолго, а там Ока, а дальше Волга, и вот уже бьется о берег волна Каспия, вот уже шуршит под ногами морской песок, и люди в неведомых цветных одеждах несут плакаты с твоим именем. И ты загорелый, довольный, опираясь на клюшку, точнее на палку с надписью «Хоккей», приветствуешь их своей довольной физиономией. Если не свернешь по пути в Волго-Дон, если не придашь веслами ускорения своему судну, да оттолкнувшись посильней, не обретешь вдруг берегов Дона, а по нему в Азов, эх, все равно до Черного не добраться, не потянет пенопласт многослойный Азовского моря, водоизмещением не потянет. Хватит и до Каспия.