Не побежал, не дрогнул, полежал, немного к мыслям привыкая, встал, отряхнулся и пошел. Не заложил! Так может все-таки спортсмен, или боится ржавых стен!

Да как же ты не побоялся, на голову тебя он выше, а весом килограмм на сто. Его ты даже не обнимешь, если что!

…Даже и с таким можно, не силой, так скоростью, за худого всегда скорость заступается, и еще ловкость, как червяк в огромных руках крутись, и никто тебя не ухватит, червяка не за что ухватить, хоть пополам его рви, хоть на три части, а он все равно ими по отдельности крутит, норовит вместе соединить, стиль червяка – вот оружие худого. А еще есть «быстрый глист», этого даже Булочка не умел. Но попадались специалисты гутаперчивые.

Все-таки к концу смены Жиртрест Лимонад Граммсосиска (а это было его полное имя) научился бегать. То ли жизнь заставила, то ли Булочка с друзьями, но научился. Более того, на концерте самодеятельности неожиданно открылся талант толстяка. Никто поначалу не придавал значения, подумаешь, хор какой-то, какого-то имени Пятницкого, но произошло чудо, толстый мальчик спел со сцены, всего-то какого-то «Чибиса» пионерского, а как его зауважали после, а как тронуло всех из отряда. Больше его особо не обижали, берегли талант.

Любите ли. Театр. Ну, не так. Не так, как наша учительница начальных классов, и уж точно, не как преподавательница Дома Пионеров, и уж наверняка, не как несравненная классная англичанка, взявшая нас после третьего. Уж она-то понимала толк в искусстве, особенно в зрелищах. По театрам походили славно, что говорить, буфет один чего стоил, всю душу вымотает в антракте, не всегда ведь в кармане звенели пятнадцатикопеечные, да и десятюнчики, тоже не всегда, что уж про двадцарики говорить, медь звенела обычно. А пирожные в буфете – самое дешевое от пятнадцати как раз, и то позавчерашнее по виду, одно уж на подносе лежит два антракта, никто не берет…

Раз взяли с братом такое, не пирожное, правда, булку взяли в булочной, когда с хоккея возвращались, дворового. Зашли в помещение теплое, отряхнули коленки белые, клюшки деревянные в угол поставили, шапки зайца черного с ушами с голов мокрых от ходьбы сорвали, и тут же по носу получили запах тепла размякшего и хлеба сдобного. Ты помнишь, как пахла вечерняя булочная зимой с мороза если в нее под закрытие, да к деревянным полкам глазами прильнут, да посмотреть сквозь их плоскость наклонную, к тебе пустым брюхом обращенную, в рощелину внимательно глазами детскими зоркими, мелькнет, может, где халат продавщицы бойкой белой, или грузчика синий, что тележку новую на утро вкатывают, вкатывают, но не выкладывают, а ты в надежде: вдохнешь ноздрями крошки душистые, и что осталось, пробежишь быстрыми, и ну, мять вилкой – может, свежее. А есть очень хочется, а на двоих только одиннадцать мелочью морозной, а она лежит в вечерней булочной одна на полке, и больше никого рядом. Я ее вилкой на веревке помял, помял – вроде нормальная, говорю, вроде давится, взяли, на кассу понесли. А там тетя добродушная во весь кассовый терминал улыбается всем телом, ну что, выбрали, красавцы с коленями оттянутыми. Выбрали, тетенька, выбрали мы Вас уже давно. В самые добрые тетеньки выбрали, но это потом, а сейчас булку диетическую, мы таких даже и не ели, попробуем. Все батоны по тринадцать, редко по двадцать пять с чаем, если мягкие. Мягкие. Вилка эта мягкая у Вас, тетенька добрая, вилка прогибается, а булка нет, она уже тут неделю не прогибается, а вилка прогиб сталью своей сымитировала, вот мы за нее и ухватились, чугунные. До дома только корочку с одной стороны надгрызть удалось, с одной стороны, а другой гвоздь в землю мерзлую одним ударом бы вогнать можно было в памятник памяти вашей несравненная тетенька добрая. Да где уж нам, детям малым, вас жалить, перетерпим и это, и одиннадцать морозных копеек на двоих тоже.