– М-м, что?

– Просто «да»? Иванова, а вдруг это была твоя судьба?

– Кто?

– Аполлонов! Он может быть и твоей тайной страстью, о которой рассказали карты, и знакомым незнакомцем.

Я еще раз мельком смотрю в сторону преподавателя и… очень сильно в этом сомневаюсь. Судя по его холодному, четко оценивающему взгляду и тому, сколько всего он добился в свои двадцать девять, вряд ли в его жизни есть место страсти со студенткой, которая не сделала себе в архитектуре имя. Я вообще не представляю, как можно совмещать холодный архитектурный расчет и пылкость, о которой твердит подруга.

– Это точно твоя судьба! Прятаться по подсобкам, запираться в университетских кабинетах… Романтика же!

Роксана явно перечитала любовных романов.

– Не вижу ничего романтичного, – отвечаю спокойно. – Да и преподает он у нас последнюю неделю. Так что недолго бы длился наш роман.

– Сухарь ты, Аня! Если судьба, то…

– И что мне нужно было сказать судьбе? Я ваша навеки? Роксана, пожалуйста, давай не отвлекаться. – Я начинаю раздражаться, но подругу уже не остановить.

– Анька, ну ты посмотри! Он же просто и-де-ал! Только глянь, какие пропорции головы…

Она резко толкает меня в сторону зала, где Аполлонов стоит рядом с нашей историчкой, которая способна поддерживать разговор только на две темы: о революции тысяча девятьсот семнадцатого года и о ньюфаундлендах, которых разводит. И, судя по унынию на лице Андрея Григорьевича, речь сейчас идет о собаках.

– Смотри, какой нос, какие скулы! А глаза! – Кажется, Окси должна сейчас лопнуть от эстетического оргазма.

– Ладно, он хорош. Довольна? – соглашаюсь я с тем, что и сама знаю. Чувствую, как начинают гореть уши, и отворачиваюсь, пока Аполлонов не заметил, что мы пялимся на него.

– Да, довольна! И он не просто хорош, – она на мгновение отвлекается, чтобы вручить программку очередному гостю и пожелать приятного просмотра, – а идеален! Я б такого нарисовала… Вот бы он нам позировал, а не тот дед. Помнишь? В конце прошлого семестра?

– Деда рисовать сложнее и интереснее. Морщины, складки, – говорю я, но мои аргументы разбиваются о троекратное «фу» в исполнении подруги.

К счастью, это слегка остужает градус разговора, и мы больше не возвращаемся к обсуждению Андрея Григорьевича, который нервирует меня одним своим присутствием. Я чувствую себя гораздо свободнее и увереннее, когда вижу его на доске у меня в комнате, чем здесь или в аудитории.

Спустя почти два часа, когда народ допивает игристое и разбредается по углам, чтобы посплетничать, я не спеша собираю в коробку разбросанные повсюду программки. Роксана уже трется у фуршетного стола, салютует мне тарталеткой с икрой и жестами предлагает присоединиться, но я успела перекусить перед выставкой, так что прохожу мимо.

Отвлекать родителей не хочу. Тем более от разговоров о великом с такими же, по всей видимости, гениями. Поэтому, осторожно погладив маму по спине в знак поддержки, прохожу к кофейным столикам и устало падаю в кресло. Беру первый попавшийся журнал и от скуки листаю его. Мои родители – идеальные представители классицизма, поэтому об их выставке не говорят в желтой прессе, а у входа в здание не толпятся обезумевшие журналисты. Родителей ни разу не обвиняли в антисемитизме, как случилось на Documenta-15 не так давно, или в излишнем внимании к детям, как бедного Гогена. Здесь сейчас тихо и спокойно. Даже слишком. Идеальная репутация и симметрия картин – вот девиз художников Ивановых. Я, конечно, могла бы провести эти два часа с большей пользой для успеваемости и опередить план, который расписала себе на несколько недель вперед, но чего не сделаешь из любви к близким?