– Вот этого я вам сказать не могу, – сообщил голос. – Я румбов читать не умею, а все остальные спят.

Хорнблауэр раздраженно фыркнул, злясь, что остается в неведении относительно столь жизненно важной информации. Он, не задумываясь, собрался сбросить одеяло и пойти посмотреть самому. Однако Мария крепко прижималась к нему, и он понял, что не может так бесцеремонно выпрыгнуть из постели. Следовало выполнить обязательный ритуал, пусть и ценою промедления. Он поцеловал Марию, она вернула поцелуй, пылко, но не так, как прежде. Он почувствовал у себя на щеке влагу, однако то была единственная слеза – Мария уже взяла себя в руки. Хорнблауэр обнял ее уже не по обязанности, как минуту назад, а с более искренним чувством.

– Мы расстаемся, милый, – прошептала Мария. – Милый, я знаю, ты должен идти. Но… но… я не знаю, как буду жить без тебя. Ты…

В груди Хорнблауэра волной поднялась нежность, а вместе с ней – раскаяние. Самый лучший человек в мире не заслуживает такой любви. Узнай Мария правду, она отвернулась бы от него, рухнул бы весь ее мир. Самое жестокое, что он может сделать, – это позволить ей себя раскусить. Этого допустить нельзя. И все же мысль о ее безграничной любви пробуждала в сердце Хорнблауэра все большую и большую нежность. Он поцеловал ее в щеку, потом нашел мягкие пылкие губы. Потом губы напряглись.

– Нет, ангел мой, милый. Я не должна тебя задерживать. Ты будешь сердиться на меня – потом. О, жизнь моя, попрощайся со мной сейчас. Скажи, что любишь меня. Скажи, что любил меня всегда. Потом попрощайся и скажи, что будешь иногда думать обо мне так, как я буду думать о тебе постоянно.

Хорнблауэр сказал. Он сказал нужные слова, и в приливе нежности сказал их нужным тоном. Мария еще раз поцеловала его и ничком упала на дальний край кровати. Хорнблауэр лежал, набираясь мужества, чтобы встать. Мария заговорила снова – подушка заглушала голос, но не могла скрыть вымученно-бодрый тон.

– Твоя чистая рубашка на стуле, а башмаки возле очага.

Хорнблауэр спрыгнул с кровати и раздвинул полог. Воздух за пологом был свежее. Снова щелкнула задвижка, и старая служанка просунула голову в приоткрывшуюся щелку. Хорнблауэр едва успел прикрыться ночной рубашкой. Служанка, видя его стыдливость, весело захихикала.

– Конюх говорит, ветер умеренный с зюйда, сэр.

– Спасибо.

Дверь закрылась.

– Такой, как ты хотел, милый? – спросила Мария из-за полога. – Ветер умеренный с зюйда – это ведь значит с юга?

– Да, это годится.

Хорнблауэр заспешил к умывальному тазику и поставил свечи так, чтобы они освещали его лицо.

Умеренный ветер с зюйда сейчас, в конце марта, вряд ли надолго. Он может сменить направление, но наверняка усилится с наступлением дня. «Отчаянный» должен успеть обогнуть мыс и выйти достаточно далеко в море, чтобы быть готовым к любым переменам ветра. Но конечно – как всегда на флоте, – лишнего времени в запасе нет. Скребя бритвой по щекам, Хорнблауэр смотрел в зеркало и видел за своим отражением Марию – она ходила по комнате, одеваясь. Он налил в тазик холодной воды, сполоснул лицо, сразу почувствовал себя освеженным и с обычной торопливостью надел рубашку.

– Ты так быстро одеваешься, – испуганно сказала Мария.

Хорнблауэр слышал, как застучали по дубовому полу ее каблуки. Она поспешно надела чепец. Очевидно, она одевается так быстро, как только может.

– Я спущусь посмотрю, готов ли твой завтрак, – сказала она и исчезла раньше, чем Хорнблауэр успел запротестовать.

Он тщательно завязал шейный платок, надел сюртук, взглянул на часы, опустил их в карман и сунул ноги в башмаки. Убрал туалетные принадлежности в мешочек и затянул тесемки. Вчерашнюю рубашку, ночную сорочку и халат он сложил в лежавший наготове парусиновый мешок, сверху затолкал мешочек с туалетными принадлежностями. Потом оглядел комнату, проверяя, не забыл ли чего. Смотреть пришлось дольше, чем обычно, – везде были разбросаны вещи Марии. Нетерпеливо распахнув занавески, он выглянул наружу – еще не начинало светать. С мешком в руках Хорнблауэр спустился по лестнице и вошел в гостиную.