Село сейчас где-то слишком далеко. Оно чуждо, неприветливо отталкивающе, и с облегчением забыто, оставлено за десятки километров в прошлом. Не хочется в красоте таёжного Рая вспоминать перекошенные, испитые алкогольные лица, вонь перегара, пьяный ор, истерические визги безмозглого бабья, кровь пьяных погромов. – Толпы, толпы, толпы… – прокуренные, деградирующие, омерзительные. По крохам, годами северной жизни в таёжном селе среди этнических язычников, накоплен в христианской душе рефлекторный страх опасности. Опасность ощущается при одном только звуке приближающегося к двери дома пьяного топота орд шатающихся в алкогольном бреду соседей. Страх исчезает лишь в одиночестве таёжного урмана. В глуши леса мозг понимает, что ни один хвалёный «коренной» северный алкаш -национал, не пойдёт в зимнюю тайгу месить снег. – Их наше государство хорошо денежно снабжает, формируя деградацию разрастающегося иждивенчества «коренных» народов.

В диком пропитом селе, при стуке кулаком в дверь «коренной» уникальной элиты, чтобы им дали опохмелиться, закурить, «заняли» денег и просто, чтоб «уважали» и боялись, непроизвольно хочу исчезнуть. Хочу раствориться и бежать без оглядки из ада повальной попойки, алкогольных психозов, белых горячек, сопровождающихся неизменной поножовщиной, драками, погромами, слюнявой болтовнёй ни о чём. Хочется бежать подальше от орушей на всю улицу зоновской музЫки, где через слово мат и… «мама,– я твой любящий сын, что ограбил магазин…». – Вряд ли возможно избавиться от выработанного годами рефлекса постоянной опасности быть убитой, изуродованной, заживо сожжённой соседями по многоквартирному дому, по двору.

Помню, как после морозов и снегов таёжных дорог, засыпая в лесной избе, в палатке или просто у костра, первая мысль: «Наконец-то я одна! И – в безопасности! И ни один алкаш физически сюда не дойдёт, да и не пойдёт никогда. Местная пьянь предпочтёт в тепле хлестать водку, плодить за деньги работающих трудяг – налогоплательщиков, в пьяном бреду бесчисленных чад. Вырвавшись из деградирующего села, наконец-то закрыв дверь зимовья, растопив печь, в заполночь, не могла поверить счастью наслаждения спать в безопасности тайги. И беспокоит не приход медведя-шатуна, ни стаи волков, ни морозы сороковники, а неслучайный визит сбежавшего в тайгу от милиции, очередного маньяка душегуба, зарезавшего пожилую женщину, или свою «горячо любимую» мать, сжёгшего заживо семью с малыми детьми. Против небожьих тварей нет законной защиты даже в глухом лесу.

…От непроизвольного страха сжимается душа в комок. Страх – защитный рефлекс человека, помогающий выживать. Страх необходим. Он ограждает душу и тело православного христианина брезгливостью от одного вида обезображенных водкой слюнявых воняющих лиц, пожирающих сырое мясо, сырую рыбу, от хвалебных россказней о том, как хороша рыба, если её есть живой – ещё трепещущей… – Северные «коренные» этносы Западной Сибири – самоедь, остяки, вогулы традиционно живоеды, и в историческом прошлом – даже каннибалы. Раньше ненцев именовали «самоядь», «самоедь», «самоеды» и лишь в СССР запретили официально употреблять этот термин, скрывая прошлое российского севера – каннибализм, аналогичный Австралии.

Мои предки – западные славяне, казачество даже мысленно не могли взять в рот сырое мясо и сырую рыбу. – То гены и исторически сложившееся воспитание. Не верю утверждению, типа северянам необходимо поедать сырятину для пополнения организма витаминами. То – бред восхваляемой язычество дикости. В сыром мясе, в живой рыбе содержатся гормоны агрессии, глисты. Поедание сырого вырабатывает привычку сродни наркотической зависимости. А «коренные» народы Севера, согласно историческим сведениям, ели не просто мясо сырое и пили «горячую» кровь, они ели оленей живьём!