По пути к машине Алан говорит мне холодно:

– Пахнет жареным.

– Ага, – огрызаюсь я. – Преступление века. Смотри, чтобы твое имя не угодило в криминальную хронику.

– Я буквально. Пахнет горелым.

Мы смотрим на мою сумку, от которой поднимается тонкая струйка дыма.

– Вот блин! – вскрикиваю я. Расстегиваю сумку и она вспыхивает, как комок ваты. – Дерьмо собачье, – шлепаю сумкой по фонарному столбу, ее содержимое сыпется на тротуар. Когда пламя обжигает руку, бросаю сумку на землю.

– Знал бы ты, сколько она стоила, – бормочу я сквозь слезы.

Алан пытается обнять меня, но я отвожу его руки. Он приседает на корточки и собирает уцелевшие вещи: губную помаду, подводку, телефон, упаковку парацетамола.

Илона бегает от стеллажа к стеллажу, но ничего не примеряет. И так уже три магазина подряд. Когда в девять утра она позвонила мне, то сказала:

– Ничего предсвадебного. Просто посмотрим шмотки.

Теперь полдень. Она выглядит рассеянной и смотрит будто бы поверх вещей.

– Как тебе это? – спрашивает она, приподнимая золотистую вешалку с черным шифоновым платьем.

– Очень даже, – говорю я. – Бегом в примерочную.

Илона прикладывает платье к себе и смотрится в зеркало.

– Ой, нет, – вздыхает она. – Не стоит даже мерить.

– Ты не можешь знать наверняка. Думаю, тебе пойдет.

– Это-то да, но длина… И этот вырез на спине… Не уверена, что Бусик разрешит мне его носить.

– Этого еще не хватало. Муж будет указывать тебе, как одеваться?

– Ну, как тебе сказать. – Она оглядывается и понижает голос. – Думаю, это нормально, когда мужчина не хочет, чтобы жена выставляла себя на обозрение. Да я сама хочу одеваться скромнее, хотя бы первое время. Пока смогу надеть такое платье, и сезон пройдет. Потом беременность… В общем, не до него будет.

Она трогает пальцами подол и бретельки, вешает платье, и мы уходим из магазина.

В коридоре женской консультации сижу между двумя беременными. Обеим на вид не больше девятнадцати. Одна из них, в зеленой юбке в пол и черной майке с пайетками, говорит:

– У одной моей знакомой даун родился.

– Ужас! – восклицает вторая, в бордовом домашнем халате и с заранее раздвинутыми ногами. – Так много больных детей стало в последнее время.

– Это все «Электроцинк». Он травит нас.

– А еще возраст. Сейчас поздно рожают в основном. А это для ребенка вредно.

Из кабинета выходит понурая девица постарше.

– Все в порядке? – спрашивает у нее та, что в зеленой юбке.

– Ну, как сказать…

– Девочка, да?

– Да. Третья уже.

– Оставлять будешь?

– Не знаю.

Я подскакиваю и захожу в кабинет, не дожидаясь, пока меня пригласят.

– Возраст?

Врач – женщина лет пятидесяти. Короткие обесцвеченные волосы. Прищуренные карие глаза за очками в тонкой металлической оправе.

– Двадцать четыре, – отвечаю я.

– Замужем?

– Нет.

– С какого возраста живете половой жизнью?

Отгоняю от себя назойливую мысль, что она, возможно, знакома с моим отцом:

– С восемнадцати.

– Количество половых партнеров?

– Всего или сейчас?

– Сейчас.

– Один.

– А вообще?

– Два.

Она отрывается от карточки и смотрит на меня:

– В последнее время нигде не переохлаждались?

– Ночевала в парке на скамейке, – отвечаю.

– Ну вот! Что и требовалось… – Она осекается. – То есть как это: ночевали в парке? У вас что, нет дома?

– Это было в чужом городе, – вру я.

– Тем более в чужом городе. Это же опасно! Вас могли ограбить, или собаки покусать, или… Да мало ли что могло случиться! – Она опускает голову, снимает и снова надевает очки. – Анализы будут готовы на новой неделе. Тогда я смогу сказать что-то определенное. Позовите следующую.

Иногда мне кажется, что где-то рядом бродит мой двойник. Что стоит мне завернуть за угол или войти в ближайшую дверь, и мы обязательно столкнемся. Но я не заворачиваю, оставляю дверь закрытой. Я не знаю, что мой двойник может сказать мне, и это пугает меня. Должно быть, она также боится и избегает меня. Мы идем навстречу друг другу вдоль перпендикулярных улиц и у самого перекрестка разворачиваемся и бежим в разные стороны. Никто не хочет встретиться с собой.