– Да, на войне, что начала все войны. – Кажется, он меня не понял.

– В смысле, еда была не такой уж плохой… – Теперь тон Андерсона был извиняющимся. Я мечтал поскорее рассказать все Генри. – Он долго ее нес, но, наверное, бар только открылся. Своих денег еда точно стоит. Индеец резал картошку прямо на баре, перед нами, и у меня был чизбургер с очень щедрой порцией халапеньо.

Я перестал писать.

Послышался грохот, когда кто-то попытался вытащить что-то вроде кастрюль и сковородок из одной из многочисленных коробок, выстроившихся вдоль кухонной стены. Я вдавил голову в подушку; почти четырнадцать часов сна, а состояние все равно дерьмовое. Хотя, похоже, за окном стоял погожий день. С моего ракурса почти с пола хорошо было видно ярко-голубое небо без единого облачка. Из кухни снова донеслись шум и свист. Если я не ошибся, это была Симфония номер один Прокофьева, и ее нещадно уродовали. Я кое-как принял наклонное сидячее положение и вытянул спину, позволив маленькой мышце, расположенной слева от моего позвоночника и чуть ниже, решить, какой у меня сегодня будет день. Прогноз был неплохим.

Я посмотрел сквозь непрозрачное пластиковое покрытие, которое все еще цеплялось за стеклянную дверь между спальней и кухней, поднялся на ноги и заковылял. Потом повернул стеклянную ручку, украденную почти десять лет назад из нашего арендованного дома в городе, и предстал перед великим шайенном, который был великолепен в своей старой майке вождей Канзас-Сити, а на спине красовалась надпись «ВАШЕ ИМЯ».

– Вообще-то тут люди спят.

– После четырнадцати часов объявляют клиническую смерть. – Он открыл банку печенья на краю стойки из деревянной стружки и выкладывал его на старую форму для пирога.

– Ты ее помыл?

– А надо было? – замер он.

– Ну, почти на всех вещах тут мышиное дерьмо.

Его плечи поникли, пока он вытаскивал печенье и осматривал его с внутренней стороны.

– Как ты можешь так жить? – повернулся ко мне Генри. – Пожалуйста, надень какую-нибудь одежду.

Я ушел в спальню, снял халат с гвоздя в стене и неторопливо зашагал обратно на кухню.

Сел на табурет у стойки и налил кофе в чашку «Денвер Бронкос». Мне показалось, что этим днем моя работа – как можно сильнее раздражать Генри. Мне стало лучше.

– Что на бранч?

– Кроме мышиного дерьма? – Он кинул почти килограмм свиных сосисок в сковородку, которую я никогда раньше не видел. Я сделал глоток французского кофе – казалось, я только и делаю, что это пью. Кади прислала мне дорогой кофе в зернах из Филадельфии в закрывающихся пакетиках, но я даже не купил кофемолку.

– Игровой день – это традиция. Два раза в году нас втягивали в смертельную схватку Западного дивизиона АФК: «Бронкос» против «Чифс». День панкейков и Игровой день в одни выходные.

– Да, я знаю. Сегодня вам зададут жару.

– Ой, да конечно… – Я снова попробовал кофе; он был ничего. – Где ты достал кофемолку?

Он не обратил на меня внимания и продолжил осматривать старую банку из-под кофе, в которой хранилась моя немногочисленная утварь, поэтому я спросил:

– Лопаточка?

– Да.

Я посмотрел на разбросанные контейнеры у стены и на бесконечные ряды ящиков из-под пива. Было сложно, но он нашел сковородку.

– Коробка.

– Господи.

Сосиски начали шипеть. Генри подошел к коробкам и начал методично их осматривать, сверху вниз, слева направо.

– Уолт, нам надо кое-что обсудить. – Звучало зловеще. – Было время, когда такой образ жизни можно было объяснить: скорбящий вдовец отважно бороздит море депрессии и картона. Это поинтереснее, чем быть эксцентричным юристом, но теперь, Уолт, друг мой, ты просто разгильдяй.