Она явилась к вечеру. Сама втащила две здоровенных сумки, ещё две – на длинных ремнях, надетых крест-накрест, сняла через голову, отставила, выдохнула и опустилась на диван. Она расстегнула куртку, стала разматывать шарф, и я вдруг заметил: причёска изменилась! Теперь у девушки были ровно подстриженные волосы, открытая шея, прямой пробор. Значит, приплести её к пледу не получится. И очков на ней нет, значит, не так уж близорука. Как, однако, непросто всё складывается… И манеры-то у нас независимые, и взгляд серьёзный, и губы сжаты. Значит, не боишься ничего? Ну что ж, посмотрим, посмотрим.

В первый вечер она обзванивала знакомых, говорила: «Здравствуйте. Это Александра Никифорова»; или: «Привет, это Саша», – и сообщала, что переехала и что звонить ей теперь можно только на мобильный телефон.

У неё обнаружились интересные привычки.

По утрам, услышав сигнал будильника, она хмуро смотрела на экран невидящими глазами и тут же засыпала снова. Следующий сигнал вызывал у неё досадливый стон в подушку, и только после третьего звонка – как в театре! – Александра Никифорова наконец поднималась и, зевая, брела в ванную.

Потом она пила кофе на кухне, судя по запаху – растворимый (никогда не понимал, как можно пить эту пахнущую сургучом чёрную водицу), потом быстренько одевалась, кидала в сумку телефон, наушники, книгу и уходила всегда в одно и то же время.

Иногда после работы она до ночи сидела со стопкой распечатанных листов, читала, помечала что-то на полях. Я заглядывал пару раз – бред: «консигнация, антиципация, шоуинг». Что-то связанное с финансами, как я понял. Ну что ж, наверное, так принято, финансам нужны надёжные шифры.

Она засыпала в наушниках, а ночью выпутывалась из проводков и отодвигала их в сторону, так и не выключив плеер. Я садился на пол рядом со свисающим с дивана наушником и слушал. Мне особенно нравился Стинг. Я думаю, он такой же, как я, или станет таким когда-нибудь. Иногда, целый день бродя по квартире, я бормотал как заклинание слова из одной его песни – о том, что всякий раз, когда тучи скрывают луну и мир кажется таким чужим, я чувствую – что-то изменится, что-то должно измениться…

Всё так. Если бы я сам умел петь, я бы спел именно это.

Александра, как и я, любила сидеть на подоконнике. Ела жареный миндаль, пила крепкий чай и смотрела в окно. Или бормотала что-то и как будто отсчитывала медленный ритм, рисуя в воздухе невидимый зигзаг, совпадающий поворотами с окончаниями фраз. Иногда она писала карандашом в блокноте, потом отрывала листок, комкала, роняла на пол, а после выбрасывала. Несколько таких листков я забрал к себе – разгладил, попытался прочесть, но почерк оказался уж очень неразборчивым. Я понял только вот это:

«…весна, конечно, тоже будет чёрной, а лето дымным, а после снова пойдут дожди, запахнет старым кровельным железом, сырыми брёвнами, землёй, водой, дорогой… Когда-то будет, а пока – зима. И кажется, как будто навсегда и тьма, и сырость.

Но иногда здесь чёрный слой припудривают белым, подсвечивают солнцем, и обводят колючим инеем бурьян на пустыре, и размечают снег следами птичьих лап, цепочками, похожими на эскадрилью, летящую слегка нестройно…»

А всё-таки забавно, что Саша меня не видит, даже когда сидит напротив.

И ещё мне жаль, что она остригла волосы, – с короткой стрижкой она похожа на сельскую библиотекаршу. Эдакий осколок большого города, тускнеющий в неблагодарной, нечуткой глуши, из века в век умиротворённо зарастающей лебедой да крапивой. Так и представляю себе строгую Сашеньку за столом на фоне старых книжных полок: серый пуховый платок на плечах, пальцы аккуратно перебирают формуляры в узком фанерном лотке. На ногах – валенки.