– Все, даже варвары, довольны его правлением, – сказала Тициана, то ли с насмешкой, то ли желая выразить уважение к мужу.

– Одна только преторианская гвардия недовольна всем! – вновь засмеялся Валериан.

– Ну почему только преторианцы? – спокойно отреагировал Пертинакс на усмешку друга, – мои земляки приезжают ко мне в гости толпами. Только получается, ничего хорошего добиться от меня они не могут, и похоже, таят обиду. Мой префект претория постоянно дает мне глупые советы и обращается с корыстными просьбами. Я ему отказываю и хочу, чтобы все поняли, что казна пуста! Нужно время, хотя бы год, но никто не хочет ждать. Наверное, я не оправдал ожиданий Лета, – с грустью произнес Пертинакс.

– Хорошо, пусть это будет на его совести. Я хочу прочесть тебе, мой друг Пертинакс, мои новые стихи, – сказал Валериан.

– Стихи – это хорошо, поэзию я люблю. Только давай не сегодня, поскольку сегодня Паренталии, и я хочу поделиться с тобой своими мыслями.

– Ну, слушаю тебя.

– Наш мир аристократичен по своему духу, поэтому римский поэт с презрением отворачивается от повседневной прозы жизни. Наша литература равнодушна к простому человеку и совсем не делает попыток заглянуть в его душу. Разве справедливо, что простой люд наши поэты и писатели называют чернью? Ленивой и праздной чернью, которая всю свою жизнь проводит за вином, игрой в кости, да в вертепах. А кто тогда сидит в библиотеках и ходит в театры – только ли патриции и всадники? Кто в конце концов всё это построил? – император развел руками.

– С чего это ты, Пертинакс, заговорил на эту тему?

А с того, Валериан, что сегодня я бродил по Аврелиевой дороге – там похоронены мои боевые товарищи, простые люди. Я читал их эпитафии и так увлекся, что не заметил, как стало темнеть. Особенно тронули мою душу могилы государственных рабов. Я читал надписи на них, как страницы некой фабулы. Например, одна рабыня пишет о своем муже: «..имуществом беден, душой – богат в высшей степени» Или: «Пока жил, жил честно». Или, вот, сейчас вспомню: «Добрый исход. Да будет злой умысел далек от этого памятника». Выходит дело, и у раба есть душа, и им присуща вся гамма человеческих чувств.

– А ты что хотел бы видеть на своей могиле? – внезапно спросила Пертинакса его жена.

Вопрос, по сути своей уместный для их разговора, заставил сердце Пертинакса болезненно сжаться. Старик призадумался.

– Наверное, что-то вроде – «Раб отечества, хотел быть добрым».

– А я сегодня был на Аппиевой дороге и видел такую эпитафию на раба: «Был мил своим товарищам по рабству», – заметил Валериан.

– Тогда давай выпьем за них, хоть они и не граждане Рима. – Друзья выпили и помолчали. – Ну, что же, наша беседа затянулась. Пора нам на покой, – сказал Пертинакс, сдерживая зевоту, и сладко потянулся.

Император не допускал, чтобы сенаторы сами являлись к нему в дни своих пленарных заседаний, и взял за правило лично посещать сенат. Даже по прошествии трех месяцев Пертинакс продолжал себя чувствовать в Курии по-прежнему больше префектом города, старался не отказывать никому в общении и держался почтительно не только с малознакомыми сенаторами, но даже с Фальконом и Летом, которые, как ему стало известно, плели против него интриги, стараясь очернить заметные успехи императора на государственном поприще. Пертинаксу по душевной доброте и в голову не приходило воспользоваться своим законным правом и обвинить их в оскорблении величия. Он на всё смотрел снисходительно, хотя недовольство преторианцев, вызванное утерей прав на грабежи и насилие в городе, стало приобретать угрожающий характер.