– А это и так прозвище. У нас всех так в роду звали. И деда, и папашу моего! И вся наша деревня – Хосе! Все – Хосе, и я – Хосе!

Хосе оказался кубинцем с испанскими корнями. Ньютон удивлялся его отменному владению русским языком, пока Гуру не объяснил:

– В мире снов все говорят на едином языке – на языке разума. Это происходит благодаря тому, что здесь наш разум подпитывается энергией мира снов, а в энергии этой растворено столько диалектов и языков, сколько существовало за всю историю человечества. В данном случае разум можно считать синхронным переводчиком. Например, ты думаешь и говоришь на русском, Хосе – на испанском, но оба вы понимаете друг друга благодаря тому, что при коммуникативном контакте твой и его разум подстраиваются под частоту друг друга и транслируют слова собеседника уже в переводе.

Каждый день они втроём встречались либо в бункере, где Гуру объяснял теорию, либо в назначенной учителем локации. При этом, сам он лишь описывал ученикам место встречи, и им ещё приходилось отыскать его. В локациях общей территории они оттачивали техники и осваивали возможности, даруемые миром снов.

– Это прекрасно, что вас теперь двое… – часто приговаривал Гуру.

И Ньютон и Хосе постоянно следили за успехами и провалами друг друга, ожесточённо соревнуясь в том или ином ремесле. У Ньютона было больше опыта снохождения, чем у Хосе, да и сознание он имел более сформированное, чем у подростка, а потому всё у него получалось практически сразу, что очень злило и раззадоривало молодого «аборигена».

Импульсивный холерик Хосе много болтал и смеялся, и часто это мешало ему концентрироваться, когда перед ним и Ньютоном стояла задача за несколько секунд преобразовать пространство в лабиринт и пройти его раньше, чем их настигнут хранители. Хосе всё ещё боялся хранителей куда сильнее, чем Ньютон.

Казалось, малец всё ещё видел в чёрных тенях свой самый потаённый страх. Ньютон тоже порой видел в бесплотных уродливых глазницах свой кошмар, но это происходило лишь при близком контакте с хранителями. Хосе же бежал прочь от монстров и постоянно оборачивался назад, где немые они неслись следом. Малыш замедлялся, и глаза его тускнели от ужаса.

– Хосе! Чего ты там плетёшься? – кричал Ньютон, чтобы отвлечь подростка, и тогда глаза Хосе вновь оживали от смеха и радости соперничества.

– Лучше сам поднажми, Ньютон-хамон! Иначе я тебя уделаю! – кричал он в ответ и прикусывал высунутый кончик языка.

Соревнуясь в хождении по воздуху, Хосе пытался мысленно сбросить на Ньютона какой-нибудь камень с вершины утёса, до которого им требовалось добраться. Но из-за этого он сам терял концентрацию, и воздушные ступени исчезали под его старыми, не по размеру большими кроссовками.

– Чёртов гринго! – орал Хосе, падая вниз.

Гуру всегда возникал вовремя и ловил младшего ученика, а затем, спустившись на землю, огревал крепким подзатыльником.

– Маленький чертёнок! – ругался он, пока Ньютон смотрел на них с вершины. – С такими выходками ты не добьёшься ничего!

Учитель отпускал Хосе и заставлял его пробовать снова. Хосе плакал, совсем как малыш, но не от боли. Ему было настолько обидно, что нередко в моменты трёпки он просто исчезал прямо в руках учителя. И тогда Ньютону становилось совестно и, даже, боязно, что парнишка не появится на следующей тренировке. Но «чертёнок» появлялся вновь и вновь, и, как ни в чём не бывало, ухмылялся и подмигивал:

– Ну, сегодня я точно буду первым, Ньютонина-макаронина!

Хосе имел в запасе целый список смешных и не очень прозвищ. Ньютон подозревал, что малыш тщательно выдумывает их заранее, и, возможно, даже фиксирует в каком-нибудь блокноте, чтобы не забыть: «Ньютон-бутон», «Ньютик-канютик», «Ньютон-шеврон», «Ньют-баламут».