Теперь, спасаясь от сестры, он думал заглянуть к Чуденскому и поблагодарить. Поговорить. Только до кабинета не дошел. Минуя ординаторскую, он остановился отдышаться. И различил невольно голоса за дверью, замер.

– Жидко выступили, жидко, – слышался сквозь тонкий пластик незнакомый баритон.

– Куда уж круче, Бог ты мой, помилуйте! Все отделение в руинах, – робко возражал второй голос – пожухший, до жмыха жевавший слова, прежде чем сплюнуть их.

– А толку мне с ваших руин? Чуденского потреплют и оставят. Не попрут.

Жмых промолчал.

– Вы это видели? – вступил вновь Баритон. И хрустко хлопнул по столу бумагой – сложенной газетой? – Ваш Расчуденский смеет утверждать, что таргетные препараты малоэффективны: они, мол, продлевают жизнь, в среднем, только на двадцать – тридцать месяцев. Ему, видите ли, мало этого. Он намерен плодить иждивенцев. А чего стоил его доклад на последнем онкоконгрессе? Мол, в результате нашей метрономной терапии мышки жили дольше. Мышки! Не удивлюсь, если он даже этим мелким тварям сострадает.

– Что поделаешь, – вкрадчиво вставил Жмых. – Нравственный идеал врача…

– Вконец он заигрался, этот нравственный. Убрать пора.

– Не слишком ли сурова мера? – екнул Жмых.

– Вы остолоп – не физически же! Убрать, так сказать, с горизонта отечественной науки.

– Едва ли выгорит. Больно уж высоко взлетел. Сам Германович его выпестовал себе на смену и просто так не отдаст.

– Концы скоро отдаст ваш Германович. Сам трусит, как бы не поперли на заслуженный. Министерские объелись молодильных яблочек, сметают историческую пыль.

– Так, может, простенький скандал? Чтобы сослали лаборантом в институтишко какой-нибудь занюханный, откуда ввек не выбраться? – прикинул Жмых.

– Не выбраться? А то, что ваш Чуденский именно оттуда начинал? Что явил себя гением и стал сначала самым молодым кандидатом наук, а теперь и докторскую будет защищать, в его-то годы? Отбросишь ты его, допустим, лет на десять – что изменится? Он молод, талантлив и решителен, такой, поди, опять пробьется.

Жмых молчал, а Баритон дух перевел и посуровел:

– Короче, если Чуденский продолжит лоббировать метрономную терапию, рано или поздно он добьется разрешения введения ее в первую линию лечения, добьется длительной стабилизации у большинства. А ты хоть представляешь, сколько денег вложено по всему миру в таргетные препараты, чтобы теперь брать и признавать их малоэффективность, я не говорю уже – опасность?!

– Но больно хлопотное дело… – все еще пытался строптивиться Жмых.

– Хлопотное дело – из-за слишком борзого мальчишки-кандидатишки прошляпить тендер. Проверять он, видите ли, новый препарат собрался. Что до него американцы сто раз проверяли – трын-трава. Хватит полумер, любезный, мне нужна тотальная травля Чуденского. И чтоб до выжженной земли. Если скандал, то громкий, лучше уголовный. Чтоб по всем газетам.

– Хм… Нужны пособники из персонала и свой человек из пациентов, какой-нибудь декабрист… из непримиримых.

– Пообещай кому-нибудь из ординаторов нагретое заведующее кресло. Пациенту – квоту от Минздрава.

– Боюсь я, устраните этого – придет другой, такой же молодой и восторженный, жаждущий общечеловеческого блага.

– То не твоя уже печаль.

Гремин едва успел отпрыгнуть в сторону, когда дверь отворилась, выпуская двух мужчин, видеть которых Толику еще не доводилось. Гремин успел заметить, что на вид они были такими же, как голоса их: один скукоженный, другой покрепче, плотный – складчатый затылок, бычья шея. Как только скрылись, Гремин воровато заглянул в покинутую ординаторскую и, в самом деле, обнаружил на столе газету, где прочел отчеркнутое Баритоновым ногтем: «На прошедшем в Краснодаре заседании Общества онкологов-химиотерапевтов Вячеслав Андреевич Чуденский, заведующий отделением химиотерапии НИИ онкологии им. Н. Н. Петрова, рассказал об осложнениях таргетной терапии, о профилактике и лечении наиболее частых и серьезных побочных эффектов. Важно понимать, отметил он, что некоторые из таковых являются опасными и даже потенциально летальными».