Лес, говорил Боян, сам подарит богатство тому, кто умеет с ним поладить. Вдоль Двины найдется и теперь немало дубрав, которые богаты хорошими медоносами. И деревья для бортника самые что ни есть кормильцы, ведь они дарят приют пчелам и даруют им нектар, пыльцу, когда покрываются ветки не только листвой, но и цветами. И нет лучше липовых лесов, в которых так хорошо и вольно дышится в начале лета, когда жизнь набирает силу и полнятся борти медом нового урожая.

Ухожья (так называли владения бортника) населять следовало десятками пчелиных семей, выдолбив для них удобные колоды, не пожалев труда и дерева. Разместить колоды в местах, куда просто добраться бортнику и непросто лесному зверю, особливо медведям, охочих до дармовых сластей.

– Дорого за борть нынче берут в Полоцке, – сокрушался Боян, – Сказывали, не меньше пяти кун просят. Ежели борть без пчел. А с пчелиной семьей и все полгривны не пожалеют оторвать. Совсем совести у людей не стало.

Отец часто вздыхал, вспоминая об участке, который лесной пожар испепелил на его глазах в тот злополучный летний день два года назад. Гроза прошла стороной. Над лесами боги перекинули для Ярилы многоцветный мост-радугу. Но Чернобог послал испытание. Внезапно полыхнули дальние дали и огонь стал наступать на прибрежный лес, уничтожая всё на своем пути. И бежали, спасаясь из огненного кольца звери и птицы. И лани искали спасения у многоводной Двины вместе с вепрями и волками.

Ночь вступала в свои права. Свежело. И звезды сверкали все ярче и ярче. Над Двиной плыли бледные полосы – ночной туман наползал из низины, смешиваясь с дымом, тянувшимся от костра, в который Ставр подбрасывал валежник. Шумели ивы на ночном ветру. И в их пение вплетался голос сестры Снежаны. Она шла по берегу и пела, славила светлую Ладу и ее подруг, богинь воды и леса, что водили хороводы на широких лугах в ночных туманах.

Отец умолк, прислушавшись к песне дочери. Отблески костра отбрасывали причудливые тени на его скуластых щеках. И в русой бороде гасли искорки, падавшие от трещавших в пламени ветвей сухостоя.

А Снежана пела о суженом, что встретит ее когда-нибудь у околицы, на богатом коне и назовет девицу ладушкой.

– На выданье девка, – сказал отец, опустив голову.

Ставр молчал. Подбросил в костер суковатую валежину. К звездам взвился рой огненных мух. Боян смотрел на то, как искры растворялись в ночном мраке.

– Давеча к кузнецу наведывался крючья да ножи поправить, – проговорил старый бортник, поправляя хворост в костре.

– К Дубцу, стало быть?

– К нему, вестимо. И, знаешь, что поведал?

– Что же, отец?

– Я не поверил сначала, но Дубец лгать не станет. Зачем ему неправда? На днях получил он от Валента, эконома боярского, повеление. Отковать новые лемехи и топоры для смердов, что на боярина Радомера скоро работать станут.

– Откель смерды?

– Из новгородских пятин придут. Радомер уже послал за ними. А сядут те смерды на земле, знаешь, где?

– Неужто на нашем пожарище?

Боян не вымолвил ни слова – только кивнул, подтверждая догадку сына. Ставр нахмурился, ликом потемнел. На щеках вспыхнули алые пятна, погасли. Молчали, глядя в жаркое, гулящее пламя, рвущееся в черные звездные небеса.

– Ничего, батюшка, боги не оставят нас, – прошептал Ставр, – испытания только для того богами посланы, чтобы сделать нас сильнее.

– Откуда ты взял блажь такую?

– Не блажь, токмо истина. Жрец Светозар говорил в утешение боярину.

Песня Снежаны летела над рекой, будто птица, расправившая крылья после долгой неволи. Голос звучал высоко и чисто. И Ставру нравилось тогда слушать пение сестры, чувствовать рядом с собой могучее отцовское плечо, готовое всегда заслонить от напасти. Когда тебе семнадцать и ты уже успел хлебнуть лиха от горькой жизни, так важно, чтобы было на кого опереться и кому довериться всей душой.