Пламя потухало, фитиль свечи рассыпа́лся, перламутровый воск длинными волнистыми лентами разлетался в стороны. Хайо знала этот образ. Той зимой, когда демоница посеяла в ее деревне хитоденаши, она видела, как ветер проклятия может согнуть и искорежить свечу жизни.

Однако на этом человеке лежало другое проклятие. Не хитоденаши. Нечто менее глубокое – и совершенно не заинтересованное в том, чтобы он был жив.

Пламя его жизни гасло. Фитиль истощился и не мог больше гореть.

Она перевернула мужчину, уложила его голову себе на колени.

– Ах… а… – Слабые звуки, доносящиеся из-под бумаги, заставили ее волосы встать дыбом. Этот человек не вырезал прорезей для глаз – только слегка надорвал газету, сделав узкие щели. Он дышал с высоким присвистом и каким-то кожистым скрипом.

Хайо коснулась газеты:

– Я сниму.

Человек схватил ее за запястье, сдерживая порыв, и Хайо вдруг показалось, что восточный ветер задул ее собственную свечу.

Между большим и указательным пальцами лежащего виднелся бледный шрам. Несуразный извилистый цветок, вырезанный Мансаку, – потому что Дзун поспорил, что острие невидимой косы Мансаку не способно достать его с расстояния в два кэн, а Мансаку был вдребезги пьян и принял вызов.

Хайо сама перевязывала эту руку.

Она наблюдала за жизнью мальчика с Оногоро целую зиму, и теперь эта жизнь, яркая и теплая, угасала у нее в объятиях.

– Дзун-сан? – позвала она. Мансаку застыл, но не обернулся. Он стоял на месте, закрывая Хайо и Дзуна от взглядов немногочисленных любопытных прохожих. – Дзун-сан, это Хайо из Коура. Узнаешь меня?

Дзун приподнял голову, чтобы посмотреть на нее. Из-под газеты раздался жуткий сухой хруст.

– Мансаку, помоги снять!

Мансаку нагнулся и коснулся пальцем газетного колпака. Бумага вдруг рассыпалась, взорвавшись бумажной метелью, тут же унесенной ветром. Мансаку, поперхнувшись, сел на землю, и тут из-под газеты показались растрепанные волосы Дзуна, а потом его лицо…

Это лицо было сморщенным и серо-бурым. Кожа облепила череп. Губы, вытянутые в тонкую белесую полоску, приоткрывали мертвые десны. Глаза покрылись коркой засохшего гноя. По щекам бежали белые полоски соляных кристаллов, в глазницах лежала густая слизь. Такие же кристаллы сверкали в волосах.

Солевые следы совпадали с цветными полосами проклятия на стеллароидных снимках. Слезы. Из глаз Дзуна ушла вся вода, а когда иссякли глазницы, проклятие перешло на лицо, голову и мозг.

Почему? Чем Дзун заслужил такое?

– Кто это сделал? – Хайо взяла его за руку, сжала. Она чувствовала, как память этого юного и дерзкого искателя приключений покидает ее. – Кто тебя проклял, Дзун-сан?

Дзун застонал. У него не было век, солнце светило ему прямо в лицо. Мансаку передвинулся, чтобы на него падала тень.

– «Все в полном порядке». Феерический идиот! У тебя, знаешь, кое-что похуже очагового облысения. – Он понизил голос, обращаясь к Хайо: – Особое поручение?

Хайо кивнула. Она кожей чувствовала, как в ней завязывается узел, как тянутся нити, сплетаясь в сеть, что приведет ее к особому поручению. Дзун умирал, и в этот момент эн адотворца связывала ее с кем-то на Оногоро – с тем, кто попросит отомстить за его смерть по специальному заказу.

По которому живые платят за мертвых.

Может быть, даже собственной жизнью.

– Вот и первый, – сказала Хайо.

Мансаку медленно кивнул, потом взял Дзуна за свободную руку:

– Дзун, ты слышал? Хайо с тобой. Кто бы это ни сделал, он получит свое сполна.

Уголки губ Дзуна разошлись. Его скукоженный язык шевельнулся – вверх, вниз, как рычаг. Хайо прижалась лбом ко лбу Дзуна. Скрипнула соль.