К такому объяснению меня натолкнуло чтение книги Р. Кайуа «Человек и сакральное», который в главе «Функция разгула» пишет: «Если охранительный, но подверженный ветшанию порядок основан на мере и различии, то возрождающий беспорядок предполагает неумеренность и смешение. В Китае во всех проявлениях публичной и частной жизни мужской и женский пол разделены плотным барьером запретов. Мужчина и женщина трудятся порознь и занимаются разным делом. Более того, ничто принадлежащее одному полу не должно соприкасаться с тем, что относится к другому. Однако на праздниках, на жертвоприношениях, при ритуальных трудах, при выплавке металлов – всегда, когда требуется что-то сотворить, – мужчина и женщина обязательно должны действовать совместно. “Сотрудничество двух полов было тем более эффективно, – пишет М. Гране, – что в обычное время оно кощунственно и предназначено лишь для моментов сакральных”. Так, зимние праздники заканчивались оргией, в ходе которой мужчины и женщины сражались между собой и срывали друг с друга одежду. Скорее всего, их целью было не столько обнажиться, сколько надеть на себя завоеванное одеяние» [Кайуа, 2003, с. 237].
«Смена одежды» идеально согласуется с оргаистической практикой. Значение ритуальной оргии, по мнению М. Элиаде, в том, что в подобных ситуациях на приниженном уровне добивались того же «всеединства» добра и зла, того же слияния священного и профанного, полного совпадения противоположностей, преодоления условия человеческого существования через возвращение к неопределенности, к аморфному состоянию [Элиаде, 1998, с. 316]. Путь к совершенству, к цельности Космоса, предполагал достижение некоего состояния андрогинности, слияния мужского и женского.
Битва за Город (сакральный центр династии хорезмшахов) развернулась на двух уровнях: физическом и метафизическом. Сценарий военных игр слился со сценарием мифического обновления пространства и времени. Мистерия хаоса как праздник неумеренности превратилась в праздник смерти, где убийство было осуществлено в самых кощунственных формах. Вместо восстановления порядка произошло нечто невообразимое: мужская энергия войны истребила женское начало как конкурирующую силу. Вместо слияния противоположностей – однополое царство. Если инициатива расправы, действительно, исходила от Джучи, стоит ли удивляться, что после разгрома города он серьезно заболел и через несколько лет умер загадочным образом?
Суждения и вывод А.Г. Юрченко изложены со свойственной ему некоторой экстравагантностью, однако в целом соответствуют ранее приведенным наблюдениям: Джучи в очередной раз стал перед выбором в определении судьбы враждебных местных жителей, которых рассматривал как своих потенциальных подданных. С одной стороны, он не желал напрасного кровопролития, с другой – не мог оставить без наказания врагов, не отреагировавших на мирные инициативы и оказавших отчаянное сопротивление, приведшее к многочисленным потерям среди его собственных воинов. В соответствии с нормами и принципами права Монгольской империи они считались преступниками и были наказаны с традиционной для того времени жестокостью. Поэтому подобные действия Джучи вряд ли могут свидетельствовать «о некоторых патологиях в характере Джучи» (см.: [Злыгостев, 2018, с. 245]).
Нежелание жителей городов Хорезма покоряться Джучи и его войскам, казалось бы, можно было объяснить существенными различиями между тюрко-монгольскими войсками завоевателей и оседлым населением Средней Азии. Однако не будем забывать, что значительную часть войск державы хорезмшахов составляли кочевники-кипчаки. Они же вступили в противодействие с Джучи и после того, как он завершил свое участие в хорезмской кампании Чингис-хана: согласно как восточным, так и западным источникам, при его дальнейшем продвижении на запад кипчакские племена объединились и оказали Джучи ожесточенное сопротивление [Абуль-Гази, 1996, с. 78–79; СМИЗО, 1941, с. 14; Христианский мир…, 2002, с. 108–109; Хаутала, 2015, с. 367, 371, 431, 437] (см. также: [Ускенбай, 2013, с. 50]). В очередной раз ему не удалось завершить дело миром и пришлось сурово расправиться со своими потенциальными подданными, не пожелавшими покориться.