– То же самое сказали и каторжные начальники: слишком поздно. Тем более что, если бы вам не вышло полное помилование, вам в лучшем случае пришлось бы стать концессионером с правом перевезти сюда семью.

– Что вы такое говорите? Концессионер? Чтобы я привез мою жену и детей сюда? В этот ад?

– Проклятье, но это самый надежный способ снова их увидеть. Хотя, вы знаете, все это лишь пересуды. Вот если бы мне удалось прочесть само письмо.

– О, это письмо!.. Будь проклято мое глупое нетерпение. В любом случае я не могу вернуться, да и не стоит короткая минута радости всех моих мучений.

– Послушайте, позвольте, я скажу вам пару слов, клянусь, это не займет много времени. У меня есть новая идея, и на этот раз правда отличная. Я сейчас практически свободен. Мне доверяют, потому что мой срок подходит к концу, и они правы. Я вернусь на вырубку и разыграю приступ сильной лихорадки. Не важно, как я это сделаю, у меня есть пара трюков в запасе. Меня перевезут со Спаруина в Сен-Лоран, я попаду в госпиталь и уж постараюсь узнать содержание письма. Когда я это сделаю, то чудесным образом исцелюсь, вернусь на вырубку, мигом доберусь сюда и все вам расскажу. Примете мое предложение? Я, видите ли, понимаю, что крепко вам обязан, и очень хотел бы вернуть вам долг.

Робен молчал. В нем боролись противоречивые чувства. Он не мог одолеть свое отвращение к этому довольно неприятному посреднику, тем более в таком священном, личном деле.

Каторжник посмотрел на него умоляющим взглядом:

– Прошу вас. Позвольте мне сделать доброе дело. Ради моей бедной матери, честной и святой женщины, и, быть может, она когда-нибудь меня простит… Ради ваших детей, которые сейчас страдают без отца… в большом, недобром городе…

– Хорошо! Ступайте, да, идите прямо сейчас.

– О, благодарю вас, месье, благодарю. Еще кое-что. У меня есть записная книжка, где я отмечаю свой путь и записываю помеченные деревья. Она принадлежит мне… законным образом. Я ее купил. Там есть несколько чистых страниц. Осмелюсь предложить вам написать на них несколько слов, а я переправлю ваше послание во Францию. Напротив фактории Кеплера стоит голландское судно, груженное лесом. Оно со дня на день отправится в Европу. Я исхитрюсь доставить ваше письмо на борт. Думаю, там найдется добрая душа, которая не откажется переслать его вашей семье, особенно когда узнает, что вы политический. Ну что, согласны?

– Да, давайте, – пробормотал Робен.

Не теряя ни минуты, он покрыл два вырванных из блокнота листка убористым тонким почерком, надписал на них адрес и вручил каторжнику.

– А теперь, – сказал тот, – я откланиваюсь. Сегодня же вечером подхвачу лихорадку. А вы прячьтесь получше. До скорой встречи!

– До скорой встречи и удачи вам!

И каторжник тотчас же скрылся за стеной густых лиан.

За все это время Казимир не проронил ни слова, к тому же он не все понимал. Но он был потрясен изменением, которое произошло с его другом. Он уже не узнавал Робена. Его глаза сверкали непривычным огнем, обычно бледное лицо горело. Его всегдашняя молчаливость внезапно сменилась невероятной красноречивостью. Он говорил и говорил, рассказывая очарованному товарищу о своих трудах, борьбе, надеждах и разочарованиях.

Он объяснил ему разницу между уголовным преступником и тем, кто был приговорен за политическую деятельность, и смог дать своему собеседнику представление о том, какая глубокая пропасть разделяла эти два типа каторжников.

Бедняга, правда, так и не смог понять, почему такому безжалостному наказанию подвергают тех, кто ничего не украл и никого не ограбил.

– А теперь, – закончил Робен, – теперь, когда я почти спокоен за судьбу моих родных, рукоятка топора жжет мне руки! За работу, Казимир, за работу! Будем долбить и скрести эту деревяшку без отдыха и срока. Закончим дело нашей свободы, и пусть эта лодка как можно скорее унесет нас подальше от этих проклятых берегов.