***

Достав из сумки маленький сундучок с кистями и красками, а также листы белой бумаги, я вернулась в кухню.

Лючина стояла возле карты, ковыряя ногтем засохшие следы от каши. Услышав мои шаги, девочка обернулась и подошла к столу, куда я поставила принадлежности для рисования.

– Думаешь, получится? – она наблюдала, как я достаю и раскладываю кисти и карандаши.

– Уверена, – ответила, вовсе не чувствуя этой самой уверенности, но надеясь, что у меня выйдет вернуть карте прежний вид. Хотя бы приблизительно. – Только сначала давай её отмоем.

Лючина набрала в кастрюльку воды. И мы, вооружившись тряпками, попытались смыть следы каши.

Признаюсь сразу, что получилось у нас не очень. Точнее кашу-то мы смыли, с этим сложностей не возникло. Но вот вместе с ней смылись и нанесённые рисунки, а те, что остались, размазались. Теперь узнать, что раньше было изображено в центре карты, было не возможно. Хорошо, что бумага была прочной и не порвалась, а лишь… немного деформировалась.

Мы с Лючиной тоскливо переглянулись.

– Папа расстроится, – чуть не плакала она.

– Погоди киснуть! – у меня появилась идея. – Раз уж мы всё равно испортили карту, и назад ничего не вернуть, давай разрисуем её? Внесём свой вклад в папину работу?

– И папу нарисуем? – оценила девочка идею.

– И папу, – согласилась я. Чего уж теперь мелочиться, понятно было, что мсье Милфорд открутит мне голову, как только войдёт в кухню. Так хоть получу удовольствие от творчества напоследок.

Обсудив сюжет будущей картины, мы остановились на том, что необходимо изобразить папу возле лесного домика, в котором он (по нашим представлениям) ночует во время поездок. Рядом с домиком должны расти деревья и цветы (на них настаивала Лючина).

Нарисовать шедевр было предоставлено мне, а Лючина должна была раскрашивать. Но когда дело дошло до папы, девочка уже устала смотреть, как я рисую, и попросила попробовать самой.

Я не смогла отказать и теперь с душевным трепетом наблюдала, как моя ученица стоит на табурете и, высунув от усердия язык, тщательно выводит два овала – побольше и поменьше. К большому она пририсовала две длинные веточки с пятью прутиками. Я так поняла, что это пальцы. Зачем мсье Милфорд так их растопыривал, уточнять не стала, боясь спугнуть вдохновение.

Лючина вся преобразилась в этот момент. Исчезло смущение. Страх, то и дело мелькавший в её взгляде и опущенных плечах, полностью оставил её. Теперь это была обычная девочка, увлечённая интересным делом.

Повинуясь вдохновению, Лючина нарисовала рядом с крупным человечком ещё одного – маленького.

– Это ты? – не удержалась я от вопроса. Девочка только кивнула, не отрываясь от творческого процесса. Я была уверена, что малявка никогда не ездила с отцом в лес. Но то, что она рисовала себя рядом с ним, многое мне рассказало об их отношениях.

Лючина явно любила своего папу, а он любил дочь.

Когда она закончила и, окинув гордым взглядом свой шедевр, повернулась ко мне, я с трудом сумела удержать серьёзное выражение на лице. И… похвалила девочку.

Всё равно мсье Милфорд меня убьёт, так чего расстраивать ребёнка.

– У тебя прекрасно получилось, – с излишним энтузиазмом произнесла я, а потом добавила: – Чуть позже мы поработаем над анатомией человека. Но для первого раза – просто превосходно.

Лючина просияла от моей похвалы.

А потом мы раскрашивали картину. Девочка – себя и папу, а я домик, деревья, цветочную поляну, на которую, увлёкшись, добавила лесную полосатую кошку с выводком котят. Они играли с яркой бабочкой, опустившейся на нос одного из них.

Работа вышла долгой, трудоёмкой, но зато она сплотила нас с Лючиной и помогла лучше узнать друг друга. Завершили мы нашу картину ближе к вечеру, сделав лишь маленький перерыв на полдник, и выпили по чашке чая с намазанным на хлеб маслом.