Густой туман забвения Э. Григ-Арьян

«Только не пойми неправильно, это не тебе, совсем, ты – другое дело, совсем другое,» – слова вытекли, тягучие, липкие, как то самое мороженое, которое еще не до конца смыло, и повисли в этом неопределенном пространстве между нами. Не ко мне… Никогда не ко мне. «Ты – другое дело», – пустая фраза, как и все прочее. Дело? Какое дело? Язык. Длинный, змеиный, скользнул как улитка, оставляя след липкой сладости. Мороженое. Прилипло. К усам. К этим нелепым украшениям. Усы. Символ. Символ чего? Мужчины? Силы? Глупость. Лишь волосы, растущие беспорядочно. Но он придает им значение. Создает себе образ. Крахмальный хруст, как мысли затвердевшие. Звук ложной твердости. Как и его убеждения. Форма. Он держится за форму, как утопающий за соломинку. Лак, гель. Арсенал самообмана. Против ветра бытия. Против жизни, что растреплет, разлохматит. Волосок к волоску. Порядок в хаосе.

Иллюзия. Усы – линия фронта против бессмысленности. Но фронт этот фиктивный. Враг внутри. В самом себе.

Мороженое. Подло. Прилипло. Пятно на фасаде. Предательство сладкое. Испортил антураж. Лицо. Витрина. Гордость. Тщеславие. Щеки пухлые как у школьника. Наивность наигранная. Два метра, центнер с лишним плоти, а лицо – детское. Противоречие. Бытие и ничто. Маска. Усы – заслонка. Скрыть пустоту под маской. Но пустота все равно проглядывает. Язык. Скользнул – усы, крахмальные крепости. Облизнул. Раз, два. Точно. Прицелено. Знание дела. Опыт. Внутреннее зеркало. Видел себя. Любовался. Движения точные выученные. Язык – инструмент послушный. Остатки мороженого убрал. Чисто. Безупречно. Удовлетворение. Усы – не просто волосы, нет, символ, фасад, крепость мужская, твердость в мире зыбком. Антураж. Важно. Все важно. Усы, лицо, слова. «Ты другой». Что это значит? Похвала? Унижение? Он хочет определить меня. Поместить в рамки. Непонятно. Слова – как мороженое, сладкие, но липкие. Прилипают. Застревают. Не отмыть. Два метра. Сто двадцать кило. Гора мускулов. А лицо – ребенок. Парадокс. Смешно? Грустно? Непонятно. Усы. Компенсация? Маскировка? Заявление? «Я – мужчина».

Но усы – на лице ребенка. Странно. Каждый волосок. На месте. Ритуал. Поклонение. Себе? Форме? Иллюзии? Лак, гель. Броня. Защита. От чего? От мира? От свободы? От самого себя? Вкус мороженого. Сладкий. Приторный. Как слова. «Ты другой». Что он имел в виду? Другой – лучше? Хуже? Просто другой? Непонятно. Усы. В порядке. Спасены. Антураж сохранен. Можно продолжать. Говорить. Что-то говорить.

«Твои соплеменники, – тянул он, пробуя слова на вкус, – соплеменники твои… хитрые? Или наоборот, тупые в своей хитрости, или хитро тупые? Сразу и то и другое, как… как погода в межсезонье. Вроде бы солнце, а вроде бы и дождь, и не поймешь, зонтик брать или нет. Вот и они такие же, соплеменники твои. Хитрость… хитрость у них, как белыми нитками шита. Прямо в лоб, без затей. Тупость, чистой воды тупость. Думают, наивностью прикинуться – ум. А это… это как плавленый сыр за ум принять! Принять плавленый сыр за подлинное бытие – вот их предел. Слова подобрать не могу, чтобы всю… всю глубину этой… недоумливости выразить. Ты… другое дело. Ум… ум, это видно сразу. Не мне, конечно, судить. Я-то… куда мне. Но жена… жена у меня умная женщина. Она-то в людях разбирается. Говорит, ты, говорит, очень умный. Ей я верю. Женскому чутью… женскому чутью не доверять грех. Особенно… когда… когда вот-вот… ну, понимаешь. Ребенок. Мальчик, если Бог даст. Она… хочет… твоим именем назвать. Чтобы ум… ум твой передался. Верит, что имя… имя может судьбу направить. Глупости… но вдруг… и вправду есть какая-то связь между именем и судьбой, между наблюдением и наследованием. Она смотрит на тебя постоянно. Ты заметил это неотступное присутствие чужого взгляда? Думает, если смотреть на умного человека, ребенок будет умным. А вдруг и правда? Кто знает. Верит… она верит. Как в приметы старые. А вдруг… а вдруг и правда. Смотрит на тебя, постоянно. Заметил? Если смотреть на тебя, ребенок умным родится. Глупости, конечно. Но она верит. Вот и смотрит. Все время смотрит. Ты не замечал?» Улыбка его – кривая трещина в фасаде притворства, открывающая зияющую пустоту.

«Нет, – ответил я, сухо, коротко. Не замечал. И не хотел замечать. Умный… умный, говорит. Как будто в уме дело… или в имени… жалкие попытки найти оправдание существованию. Глупости все это. Глупости и суеверия. А она смотрит, как будто в моем взгляде есть ответ на ее экзистенциальную тоску. Смотрит…»

В восемь вечера у меня был заказан столик на двоих в ресторане, где отлично жарили мясо. Восемь вечера – рубеж, черта между днем и ночью, между работой и… чем? Отдыхом? Развлечением? Или новым витком той же самой карусели, только в декорациях более пристойных, более расслабленных, но все равно – крутится, вертится, не остановишь. Стейк из хорошо выдержанной мраморной говядины средней прожарки. Я предпочитаю говядину, но сегодня будут свиные ребрышки, обмазанные густым кисло-сладким соусом. Запах жареного, густой, призывный, как зов предков из пещер, костры, шкуры, первобытное торжество плоти. Столик на двоих. Двоих. Но кто из двоих – настоящий я? Тот, кто жаждет стейка, кровавого, с прожилками жира, тающего на языке, как грех на исповеди? Или тот, кто с кислой миной смотрит на цинковое ведерко для костей, предвкушая липкие, свиные ребрышки, чужой выбор, чужой каприз, чужое… тело?

Мясо. Мясо – плотская истина жизни. Говядина, мраморная, выдержанная, как хорошее вино, как зрелая женщина. Стейк – это не просто еда, это ритуал, это медитация на тему бытия, на тему силы и слабости, на тему… вкуса. Но сегодня – свинина. Ребрышки. Сладкий соус. Липкие пальцы. Это не мой выбор. Это выбор Лены. Женский каприз. «Организм требует». Организм… Она теперь говорит «организм», как будто это не она, а какая-то биомашина, требующая топлива определенной марки. Приходится соблюдать солидарность. Солидарность. Слово какое-то… казенное. Солидарность. Как будто я – профсоюз, а она – забастовка. «Я беременна». Слова – как камни: тяжелые, неловкие, брошенные в тихий пруд вечера. «Я знаю». Знаю. Конечно, знаю. «Твой муж сказал». «Ты что, встречался с моим остолопом.» Муж. Остолоп. Мой остолоп. Ее остолоп. Чужой остолоп. Встречался. Да. Встречался. С этим… с ним. С мужем. С остолопом. Зачем? О чем? «Что еще он сказал?» Вечером. Остальное вечером. Как в дешевом детективе. Вечером… Вечером что? Расплата? Признание? Исповедь? Или просто – ужин? Ужин с беременной женщиной, которая когда-то…

Машина. Бросить машину. К черту машину. Такси. Желтое брюхо такси, как спасение от… от чего? От ответственности? От реальности? Напиться. Хочется напиться. Как давно не хотелось. Как давно… Когда последний раз? Забыть. Забыть все. Утопить в виски, в ледяной воде, в забвении. Лена не будет пить. Конечно, не будет. Беременна. За двоих. Организм требует. А мне, что требует мой организм? Виски. Много виски. Одному пить можно. Но напиться… Напиться одному – это как разговаривать с зеркалом. Бессмысленно. Пусто.

Такси. Вечность ожидания. Вечность в желтом свете фонарей, в гудках машин, в бессмысленной суете города. Опоздал. Опоздал. Всегда опаздываю. Всегда не вовремя. Ресторан. Тепло, приглушенный свет, гомон голосов, звон посуды. Она уже там. Сидит. За столиком. Пьет Мохито. Зеленый, как трава, как надежда, как… как ложь?

«Опоздал, на тебя не похоже». Голос. Знакомый и чужой одновременно. Интонация… упрек? Насмешка? Или просто – констатация факта? «Долго ждал такси, извини». Извини. За что извини? За опоздание? За жизнь? За то, что… что вообще есть? «Я очень голодная, скажи пусть принесут». Голодная. Конечно, голодная. За двоих. Организм требует. Официант. Плывет, как тень, в белой рубашке, в черном фартуке. «Наш заказ готов?» Спрашиваю. Как будто от него зависит моя судьба. «Свиные ребрышки?» Уточняет. Свиные ребрышки. Приговор. «Да». «По-моему, уже готовые, сейчас принесу». Сейчас принесу. Как будто несет не еду, а… приговор.

«Ты пить будешь?» Спрашиваю. На всякий случай. На какой случай? На случай чуда? На случай, если она вдруг скажет «да, давай, напьемся и забудем обо всем»? «Нет, конечно, у меня безалкогольное мохито». Конечно, нет. Безалкогольное. Как жизнь без… без чего? Без страсти? Без риска? Без смысла? «Мне виски со льдом». Официант кивает. Уплывает. Оставляет нас наедине. С ребрышками. С мохито. С виски. С тайной.

«Так ты встречался с моим мужем». Снова. Снова этот вопрос. Как заезженная пластинка, как навязчивая мелодия. «Да. Встречался». Честно. Прямо. В глаза. Смотрит. Ждет. Чего ждет? Признания? Оправдания? «Что еще он сказал кроме того, что я беременна?» Еще. Всегда есть «еще». Всегда есть что-то недосказанное, что-то спрятанное, что-то… гнилое? «Что ты, если это будет мальчик хочешь его назвать моим именем». Имя. Мое имя. В устах ее мужа. Как шутка. Как издевка. Как… как что? «Нету если. Это точно мальчик». Точно. Она знает. Она всегда все знает. «Что еще?» Нетерпеливо. Режет воздух ножом. «Почему твоим именем?» Почему? Зачем? «Чтобы был таким же умным как я». Умным. Я? Умный? «А ты что против?» Против? Чего против? Имени? Ребенка? Жизни? «Против чего?» «Чтобы ребенка назвали твоим именем». Смотрит. Внимательно. Ищет. Что ищет? Слабость? Согласие? Или… или правду? «Причем тут я, ребенок ваш вы вправе назвать его как угодно». Правильно. Формально. Вежливо. Дистанцированно. «А он говорил, что я смотрю на тебя, чтобы ребенок был похож на тебя». Похож. На меня. Ребенок. Похож. На меня. Как… как зеркало? «Говорил», – ухмыльнулся я. Ухмыльнулся. Криво. Натянуто. Как будто… как будто больно. «Так ты считаешь, что ты не при чем, и мы вправе назвать ребенка именем, которым захотим?» Снова. Снова этот допрос. Как следователь. Как прокурор. «Естественно». Естественно, как будто это естественно. Как будто я ничего не чувствую. Как будто я – камень. «А если я скажу, что ты очень даже причем, тогда что скажешь?» Причем. Причем. К чему? К ней? К ребенку? К ее жизни? «Что ты имеешь ввиду?» Не понимаю. «Как ты думаешь, я верю в ту ахинею, что наплел тебе мой муж, по поводу имени твоего и всего остального?» Ахинею. Слова ее мужа. Ахинея. Или правда? «Откуда мне знать». Ухожу от ответа. Увиливаю. «Ты же меня не считаешь глупой». Глупой. Нет. Конечно, нет. «Конечно. Ты очень умная». Умная. И хитрая. И опасная. «К чему это, я не понимаю». Снова. «Это к тому, что ребенок твой». Слова. Как выстрел. В упор. Ребенок твой. Мой. Ребенок. Мой ребенок. Свиные ребрышки на столе. Мохито. Виски. И – тишина. Тишина, которая кричит громче слов. Тишина, в которой слышно только биение сердца. Моего сердца. Или… двух сердец?