Пеньюар, казалось, сам распахнулся… Он припал губами к крестику.

Когда он очнулся, понял, что лежит, утопая в перине, в незнакомой комнате, а рядом бесстыдно раскинулась женщина.

– Господи, – перекрестился он, – прости грехи наши тяжкие.

– Правильно, – засмеялась ещё недавно вожделенная женщина, – не согрешишь – не покаешься, а не покаешься – не спасёшься. Так что, не горюй.

Митяй вскочил с кровати, сверкающей при свете свечи никелированными шарами, сопя, судорожно натягивал на себя исподнее и домотканые полосатые штаны. Сейчас ему было стыдно смотреть в ту сторону, где лежала, разглядывая его, матёрая черноволосая красавица, опершись на одну руку.

– А ты ученик способный. Давно мою лужайку никто не пахал, а чтоб три раза подряд, без передыху, это мне удача выпала. Прям, как конь племенной. Ох, бабы тебя любить будут…

– Зачем мне бабы? Я хочу, чтоб Манечка меня любила.

– Что ж, – усмехнулась Комариха, – и Манечка скоро бабой будет, и любить тебя будет, и проклинать, а ты меня теперь век не забудешь. Ведь женщина, с которой мужиком стал – не забудется никогда.

Митяй наскоро оделся, определив по стучащим в горнице ходикам, что прошло уже больше четырёх часов, как он переступил порог этого дома.

Самые разные чувства переполняли Дмитрия Кирсанова. Одновременно – жгучий стыд за нарушенный уговор и жалость к Манечке, которая, ни о чём не догадываясь, вышивает ему свадебную рубашку. Был ещё восторг от познанной впервые женщины, да, ему казалось, такой роскошной, что и в столице многие позавидовали бы. Одно он понимал точно: нужно убираться отсюда как можно скорее. Уже в сенях его настигла в наспех наброшенном пеньюаре Елизавета Апполинарьевна.

– Погоди, Митя. Не попрощался даже. Возьми, вот, – и она что-то вложила в его ладонь.

– Что это? – поднёс он маленький предмет к глазам, при свете свечи, которую, в дрожащей от холода руке, держала простоволосая женщина. В его пальцах маленькими вспышками сверкал голубовато-розовый камень в небольшом перстеньке.

– Это для Манечки, – скороговоркой, задыхаясь от волнения, говорила она. – не нужно денег. Ради бога возьми, не отказывайся. Я виновата перед ней сильно. Это драгоценный камень, александрит называется. Это мой ей подарок, – грудь её судорожно вздымалась.

– А может, ей не подойдёт? – оторопело спросил Митяй.

– Подойдёт. Я её пальчики помню. А нет, колечко разруби, нажмёшь, оно по размеру и сойдётся. Ну, иди уже, – и впилась долгим поцелуем ему в губы, дрожа всем телом.

Митяй с кольцом, зажатым в кулаке, выскочил во двор, где, переминаясь с ноги на ногу, вся покрытая инеем стояла, пофыркивая, Краля. Он сунул колечко в карман, взял её под уздцы и повёл к воротам, приоткрыл их, но не настежь. В образовавшийся проём вывел лошадь за ворота и тихо прикрыл створки за собой. Когда он сел в сани, скомандовав: «Ну, пошла!» – на него обрушился удар кнута, а лошадь, судя по тому, как отпрянула назад, была крепко схвачена за недоуздок.

– Ах, сволочи, ну, попомните меня! Грабить вздумали?..

Зимняя темень не позволяла, после света избы, толком рассмотреть противника. Он выпрыгнул из саней и тут же получил ещё три жгучих удара по спине и плечам. Наконец Митяй разглядел широкоплечего мужика, державшего левой рукой его лошадь, а правой кнут, и замахнулся, чтобы кулаком ударить варнака по голове. Но удар сзади, по ногам, где тулупчик их не закрывал, обрушился на него вместе со свистом кнута. Боль так обожгла, что было уже не до обидчика. Даже слёзы брызнули из глаз, и он невольно присел.

– Что ж вы делаете, душегубы? – сквозь слёзы крикнул он и повалился на снег от толчка ногой того, что держал лошадь.