– Вижу.

Я коснулся пальцем запотевшего зеркала, остался след. Так я сначала освободил глаз, потом теплое прикосновение и движение по кругу освобождали (на запотевшем стекле) всё большую картинку. Толстые щеки, большие уши, морщины и брови. Бархатные губы, искривленные в дебильной гримасе или в легкой усмешке, как бы прося прощения, властно, покровительственно. Когда же они открылись, появился первый зуб-лицо, я столкнулся с ним, как с препятствием, потом еще с одним и со всеми последующими. Все возможные формы и размеры, гнилые и здоровые и эти уже давно вырванные. Каждое узнал.

– Прощания, прощания, – передразнивали губы и дунули со всей мочи. И понеслись облака надо мной и над одичалой яблоней, за которой стеной стоял лес. По тропинке пришла черная собака, а долетевший из леса порыв ветра прочесал ее шерсть, каждый волосок. Потихоньку вечер окутал и нас и те далекие фигуры, что прятались между пихтами. Они не отважились приблизиться к нам, их отгонял черный пес, которому только единственному и было дано видеть их. Но в конце концов ушел и он.

Тень, ее отражение в колодце. Как тот мост над широкой рекой, полной отражений домов, машин и людей. По ним плавали лебеди, утки, под ними плыли облака. Каждый день из реки выныривало солнце, каждую ночь в ней тонула луна. Стальной горб моста возвышался между двумя частями треснувшей пополам равнины, как нос возвышается между половинками лица. Его пролеты обтягивала черная паутина самых разных форм и размеров, которую ткали тысячи пауков.

Его глаз был как аквариум – либо пристально смотрящим, либо пустым. Мешки под глазами свекольного цвета, толстые щеки, торчащие уши, железный нос и пухлые губы, своим бормотаньем приоткрывающие руины зубов. В уголке глаза свой хвост расположила змея и развертывалась лентой по сотне черных серпантинов, каждый раз, на каждом круге опоясывая лицо. Мой взгляд прилип к этой линии, как к мухоловке, и следовал через выпирающую, как женская грудь, скулу, которую я гладил, ласкал, окончательно забыв, что это скула, пока не наткнулся языком на черную линию. Мое лицо залила краска стыда.

– Это сон, – последовало объяснение.

Его поверхность была озером, прикрытым ковром вечернего тумана, посреди которого черным зрачком проступал остров. Мягкие дуновения качали склонившиеся над водой деревья. Укрывавшие в своем лоне пропавшее уже несколько минут назад солнце, крутые горы, окружавшие озеро со всех сторон, виделись размытыми и далекими. Ночные птицы, до времени разбуженные, издалека подавали голоса, не давая заснуть дневным, последние из которых уже смежали глазки-пуговки. Здесь же над тёмной поверхностью озера носились летучие мыши, чей полет угадывался по легкому плеску воды, которой касались их крылья.

На берегу стояла стройная женская фигура, волна стелила ей под ноги кружевную пену. Женщина плотно закуталась в шаль и смотрела на лодку, которую верной рукой мужчина направлял к острову, к зрачку. Там, на его дне, в темной комнате висела вязанная картинка, высвеченная снопами фар несущихся по дороге автомобилей.

На поверхности зеркала проступило незнакомое лицо: человек-карп, человек-сад, растяпа, распутник, повеса. Когда он смеялся, его подбородок плясал. Он был маленьким, как муравей, коротышка, малыш, но силач. На черепашьей скорлупе головы клубилась черная татуировка облаков, вся в волютах и завитках. Пересеченные морщинами, перерезанные шрамами на бровях, облака колыхались как настоящие. Он тряс голым животом, разводя в стороны сильные руки. Погружал подбородок в узорной складке жутко изуродованной шеи. Громадная лысая голова готова была взорваться. Широкая улыбка и мягкая насмешливая гримаса становились всё менее выразительными, потому что воздух постепенно стал наполняться светом. Дольше всего в памяти оставались его улыбка и кроткий взгляд.