– Появится Макартумян, – строго сказал он, – пусть найдет меня немедленно. Постараюсь быть снисходительным, учитывая обстоятельства. Но зачет он должен сдать. Еще неизвестно, как сложится вся сессия. На каникулы домой поедете, Озадов?

– Домой, да. В Ходжент. В Ленинабад.

– Хороший город. – Седлецкий перешел на фарси. – У меня там товарищ. Если не трудно, зайдите, передайте большой привет.

– Не трудно, – вновь покивал Озадов крупной круглой головой. Передам, Алексей Дмитриевич. Говорите адрес, пожалуйста.

– Успеется, – отмахнулся Седлецкий. – Потом поговорим, ближе к отъезду. Кстати, Озадов, это будут последние ваши каникулы. Через год вы вольная птица. Не думали о будущей работе?

– Думал, да. Дядя обещает устроить в наше посольство в Москве.

– Послом? – усмехнулся Седлецкий.

– Пока нет, – не принял шутки Озадов. – Молодой я. Буду помощником торгового представителя.

– Важная карьера, – буркнул Седлецкий по-русски. – Стоило ли для этого учиться в нашем институте?

Озадов лишь виновато пожал покатыми борцовскими плечами. Седлецкому нравился этот плотный крепыш – собранный, дисциплинированный, не по возрасту серьезный. Учился он хорошо, хоть на первых курсах были у него сложности с русской грамматикой. И чтобы покончить со сложностями, Озадов дважды переписал сборник чеховских рассказов. О чем и узнала институтская общественность от неугомонного Макартумяна.

Второй год Седлецкий приглядывался к Озадову. Чем-то он напоминал Мирзоева, старого боевого товарища по Афгану и по последней операции в Шаоне.

– Могу предложить более интересную работу, – сказал Седлецкий. – Перспективную, хорошо оплачиваемую… Правда, с разъездами. Но вам, пока молодой, не грех за казенный счет мир посмотреть. Верно?

Озадов ответить не успел. В аудиторию влетела яркая, словно попугай, Лерочка, секретарша учебной части.

– Ой, Алексей Дмитриевич! Вас к телефону… Просто оборвали. Срочно, говорят, и немедленно!

– Так срочно или немедленно? – поднялся Седлецкий. – Велик могучим русский языка… Правда, Лерочка?

Оказалось, и срочно, и немедленно. Через пять минут он уже выводил белую волгу со стоянки перед институтским подъездом, успев лишь позвонить домой и предупредить жену, что обедать не заедет – дела.

Грязь на дорогах оттаяла под апрельским солнцем и шипела под колесами. Машину чуть заносило – пора бы резину сменить… Разворачиваясь с Тверской на Садово-Триумфальную, Седлецкий едва не врезался в темно-вишневый вольво, который на самом повороте неожиданно выскочил вперед – подрезал, как говорят автомобилисты. Седлецкий забибикал, но хозяин вольво и ухом не повел.

– Сволочь! – крикнул в сердцах Седлецкий, – Права купил?

В последнее время по Москве стало опасно ездить. Мальчики в зарубежных тачках бестрепетно летали на красный свет, подрезали на поворотах, заскакивали на тротуары и газоны, разворачивались в любом неожиданном месте – хоть в центре встречного потока. Гаишники в столице, казалось, вымерли, словно мамонты. В былые годы этот хмырь в вольво давно бы без прав остался. Впрочем, заметил сам себе Седлецкий, в былые годы на московских дорогах почти не встречались иномарки.

Седлецкий благовоспитанно прижался к бровке и тихо-мирно дополз до Самотеки. Не хватало еще в аварию попасть после вызова к заместителю начальника Управления.

Конспиративная квартира генерал-майора Савостьянова выходила окнами на Театр зверей имени Дурова. Многозначительное соседство. Большая комната напоминала кабинет ученого, этакой пыльной архивной крысы, – тут стоял обшарпанный стол, заваленный рукописями, пожелтевшими ксерокопиями, гранками статей, дряхлыми папками со следами многочисленных наклеек, брошюрами, драными конвертами. В углу, правда, на отдельном столике, посверкивал компьютер с большим монитором, словно бросающий строгостью линий вызов ветхозаветному бардаку на рабочем столе. По стенам стояли застекленные стеллажи с книгами на английском, французском и арабском. Генерала ценили в узких научных кругах как бесценного арабиста, знатока наречий Магриба.