– Ты очень сложно рассуждаешь, можно по – русски вести разговор.

– Слушай, бунтарь искусства, ты ворвалась словно комета в мою жизнь… (Наступило молчание). Мне хотелось бы подобрать тебе пейзаж для будущих твоих фотографий.

– Откуда ты знаешь об этой теме?

– Когда режиссер театра пускал меня на подмостки, я присаживался по линии траектория света, и он падал так легко на размалеванные лица подвижных актеров.

– Мне все про тебя понятно. Пошли, пошли

– У меня дыхание заторможено, я слишком больной, почти туберкулезный.

– Я тебя умоляю. Но вообще это твой выбор.

После этих слов она ушла на богемную встречу. Там блеск полотен скудных реалистов и показных сюрреалистов перебивал все деловые слов, которые творцы в принципе не любят произносить.

После ее ухода я прилег на легендарный потертый диван. От него отдавало теплотой и это меня уже пугало. В полумраке ноября я нехотя прикрыл глаза. Я попытался взглотнуть слюну, но не мог – во рту воцарилась горечь. А почему? Нет, нет, нет. В своем разуме я вспоминаю лаймовую свежесть белокурых волос. А что если ее вспыльчивая натура покорится бездарному художнику с наших окраин? Появилось ощущение, будто в марте месяце, при солнечном цветении во мне выжгли душу. Это неприкосновенно дергало меня. Открытая надежда обрести любовь, целую принцессу, фотографа и певца винтажной жизни все сильнее привлекало меня. Я не мог сидеть с этим чувством спокойно. Попрощавшись с болезненной слабостью организма, я спустился по облезлой лестнице, вышел на открытое снежное пространство и начал трястись от первых заморозков. Голова прошла кругом, я еле различал серебристые краски ночного города. Опять я встретил на своем пути жалость к своему же горю. В тот момент хотел стать обыкновенным дворовым пацаном, без классического налета творца.

Ветер перебирал мои темные волосы. У меня еще оставалась призрачная надежда сказать что – то едкое в адрес белокурой девушки, неважно что, главное – ее внимание. Я знаю, что психологи очень хотят рассматривать такую радужную ситуации с разных ракурсов, углов, формаций, но я лишь восхищался и ненавидел, потом снова начинаю дышать и уксусно ненавидеть…

Прошло минут 40 ожиданий. В моей груди отравление. Я злился на ту паскуду, которая меня с каждой секундой простоя унижает все сильнее. От этих мыслей я вскочил, убежал в квартиру, скинул пыль со сценариев, вцепился в ручку, и полились тексты – они были полны отчаяния. Ничего не ждал: ни признаний, ни внимания, только лишь бы горловину не давило от ревности. Час, два, три – все в работе. В кромешной темноте появились вишневые проявления, машины заглушали свои вонючие и раздолбанные двигатели, люди переходили в фазу теплоты очага и несметного богатства – ироничного общения с семьей. Теперь внутри меня разворачивалась театральная сцена: что выбирать в рассудке мне? Сметающую любовь или продолжение пустоты романтика? Конечно, мой выбор очевиден!

Мое внутреннее блаженство прерывает Анна. Она врывается в зал, взмахивает рукой и начинает туманную речь:

– Я так счастлива! Где же тут балкон? Подышать хоть выйти. Мое лицо в то время можно сравнить с меловой доской универа – минимум смысла и максимум показов. Затем наступила вторая часть апофеоза:

«Что за дурацкий балкон? Погнившие балки, вкус дождя. Я не – на —вижу такое, слышишь, бедный поэтишко, мне не нравится здесь быть».

– (Я не выдержал): Так не будь. Каждый уголок принадлежит только мне. Только я проливаю гребанные слезы, чтобы меня не выселяли за долги, только я по утрам отслеживаю договорные матчи, чтобы пораньше примчаться в бар и выиграть побольше от коэффицентов. Ты не знаешь, но у меня уже голова кругом от этой « коммерции».