*

– Если шипы длинные и глубоко воткнулись, лучше разрезать раневой канал, а потом промыть. Столбняк и газовая гангрена – не тот опыт, которого мне бы хотелось, – говорил Эйзен слабым голосом.

Он лежал на животе, подстелив под себя застиранную тряпку и руководил собственным исцелением.

Джафар, как и многие люди его склада, был остро сентиментален, и теперь волны глубочайшей жалости к Эйзену терзали его при переходе от одной процедуры к другой. Поначалу даже мутило, но потом он сосредоточился на задаче, и прошло.

– Сначала я не сходил с тропы, – досадуя на себя, рассказывал герцог, – но потом увидел бархатницу, хотел глазки посчитать, а они мелкие… не смотрел под ноги и попал в осыпь.. Начал тормозить спиной об камни и колючки… доехал до края обрыва. Внизу пропасть. Вставать нельзя, потому что ещё полметра и сорвусь. Долго думал о жизни и бесславных вариантах ее завершения. Но верил… что ты меня найдешь. Если бы не верил, наверное, не ждал бы…

– Дурак.

В этот момент можно было бы соврать, что Джафар что-то чувствовал. Ведь снились же ему сторны, может, и Эйзен, попавший в беду, каким-то образом пробился бы в его телепатический канал.

Но ничего такого Джафар припомнить не мог. Просто совпадение, что он пришел именно сегодня.

Отставив пустой пузырёк с перекисью, он взял иглодержатель, зарядил иглу.

– Сейчас больно будет. Тебя же, балбеса, на четверть длины шить надо.

– Я потерплю.

…Глядя на зашитого и заклеенного в разных местах Эйзена, присохшего к пропитанной кровью и перекисью тряпке, Джафар, никогда особенно не увлекавшийся медициной, ощутил не только ужас, но и гордость за дело своих рук.

– Я сделал со всей возможной аккуратностью, – сказал он. – Но на заднице шрам все равно останется. Туда, считай, каменная стрела воткнулась. Но ты там можешь ещё одну татуировку сделать… А эту-то ты как пережил?

– Вколол препарат и сделал. Правда, заживало долго, но девушкам нравится.

Эйзен, аккуратно завернувшись в простыню, встал и начал отдирать от себя подстилку.

– Я тебе руки не обработал, – вспомнил Джафар, глядя на бледного, похожего на кокон герцога.

– Ну это я сам, – Эйзен сделал шаг и пошатнулся.

– Нет уж, – сказал Джафар. – Ты сесть можешь?

Герцог сел. Это было так больно, что у него снова потекли слёзы.

Опустившись на колени, Джафар взял его стёртые о камни руки и осторожно оттирал их перекисью, капая на себя и на клеенку.

Года в четыре он был жесток: кидал камнями в птиц и убивал лягушек. Потом мать научила его сопереживать всему живому, и он стал таскать домой котят и птенцов. Он спасал все, что видел. Когда отец его женил, Джафар очень сильно пытался понравиться собственной жене: перечитал массу книг на тему как доставить женщине удовольствие в постели, весьма в этом преуспел и даже научился отличать ее настоящие эмоции от имитаций. Какое-то время он даже пытался спасти собственную жену от ее собственной фальшивой личности, но вскоре сдался. И вспомнил, что жестоким и холодным быть легче. После тюрьмы в его душе все перемешалось, накопленное сострадание включалось по любому поводу, и вот теперь, при виде серого от боли лица Эйзена, захлестывало до полной потери соображения.

– Судьба явно противится нашей экскурсии за Ворота, – сказал он. – Придется мне остаться здесь и охранять тебя от нее.

Эйзен закрыл глаза. Он был согласен с чем угодно и руки больше не выдергивал.

*

Швы с герцога Джафар снял через десять дней, и Эйзен тут же уехал на большой научный конгресс, с которого вернулся на двое суток позже запланированного – невыспавшийся и слегка отёкший.

– Мы с Сашкой за тебя волновались, – с упреком сказал ему Джафар. – Ты не предупредил даже. И телефон выключил.