Конечно, подумал Джафар. Он читал мое досье. И нет смысла спрашивать, как он получил к нему доступ. Вполне логично перед тем, как выкладывать кучу денег за адвоката для подсудимого, понять, стоит ли того подсудимый. Одно дело – выслушать мнение Эстерхази «тут хотят закатать хорошего парня, помоги ему, я его знаю с детства, он не ест людей», а совсем другое – понять самому, что этот парень из себя представляет в настоящий момент.

В который раз Джафар поражался контрасту между четырьмя образами Эйзена: рассеянный энтомолог Алексей Доронин, восторженный адепт, с трепетом постигающий принципы мироустройства и рассуждающий о потребностях души, гламурный экзальтированный блондин-альфонс и… экспериментатор с холодным и острым, как хирургический скальпель, разумом.

– И в гуманизме, – продолжал меж тем Эйзен, – ты обвиняешь меня по большей части из-за того, что сам себе его простить не можешь. Твой разговор со мной – это самообвинение. Ты не можешь себе простить, что не убил Рогова с Синьковым когда стало ясно, кто они такие. Таким образом ты бы предотвратил смерть Касси.

Джафар сидел, сцепив смуглые сухие пальцы в замок – так чтобы ни одна рука не вырвалась. Он чувствовал себя разрезанным и вскрытым – хирург, склонившись над его телом, холодно зачитывал свиток, вынутый из сердца. Или где они там хранятся, эти свитки.

Хотелось схватить Эйзена за горло и с размаху приложить об стену, посрамив тем самым собственное досье… Ладно, хотя бы возразить. Но смысла в этом желании было не больше, чем в предыдущем.

Эйзен, подумал он. Железный.

– Не привык я… сокращать гражданское население, – усмирив душевную бурю, сдержанно объяснил Джафар. – А скажи… – он покосился на Эйзена. Бледного, испуганного, со странно блестящими глазами. Похожего на героя кукольного мультфильма, лицо которому вылепил гениальный художник, а волосы – светлые, с темноватыми корнями – прилепили абы как, и теперь они падали то на одну сторону, то на другую. От героя сказки немного тянуло спиртным. Этот запах Джафар не любил больше всего; даже трупная вонь не настолько сильно ассоциировалась у него со смертью.

– …зачем ты так? – сказал он мягко. – Я ведь не возражал.

Эйзен секунду помолчал, осознавая и тоже что-то в себе глуша.

– Прости. Увлёкся. Кстати… и вот поэтому, что я это самое гражданское население, то когда я срывал на тебе свою досаду, ты не сопротивлялся? Ты бы мог меня остановить одним движением.

Джафар повернулся и теперь смотрел Эйзену в глаза. Пристально и неотрывно.

– Не мог, – сказал он с улыбкой. – Мне в тот момент это даже в голову не пришло.

Как только Эйзен вышел, Джафар растянулся на кровати и закрыл глаза. Прежде, чем продолжить общение, он нуждался в осознании пережитого.

Гуманисты, думал он, бывают и такими. Храбрыми. Хотя Лешка, хренов интеллигент-диктатор, явно боялся. И тогда, во дворах, и сейчас, когда вывалил на Джафара его собственные тайные мотивы. Мол, я вижу тебя насквозь, но продолжаю доверять. А сам пересрал и выпил перед этим минимум полбутылки… Что это значит, когда человек из-за идеологических споров с тобой начал бухать в одно лицо? Большая честь?

Культура употребления крепких напитков для Джафара будто бы существовала в параллельном измерении, и все, с ними связанное, лежало там же. Причины он не знал и не доискивался. Даже общественное давление в виде фраз «выпей за компанию» и «не пьёшь – значит не уважаешь», появилось в его жизни тогда, когда он уже мог себе позволить его игнорировать. Все знали, что не стоит упрекать в неуважении человека, способного выключить всю компанию минимум на полчаса.