Из последних примеров вытекает, что внимание полифоническим ритмам, а не ритмам прогресса, следует уделять не потому, что это добродетельно. Приятное это было ощущение – прогресс: все лучшее еще впереди. Прогресс дарил нам «прогрессивные» политические мотивы, с которыми я выросла. Я с трудом представляю себе, как рассуждать о справедливости вне прогресса. Неувязка в том, что прогресс потерял смысл. Все больше и больше среди нас тех, кто вскидывает взгляд и понимает, что король-то голый. Именно эта дилемма и подсказывает, почему новые приемы улавливать настолько важны[34]. Ясное дело, что ставка здесь – сама жизнь на Земле. И глава 2 рассматривает дилеммы совместного выживания.

Я хотела, чтобы кто-нибудь сказал мне, что все будет хорошо, но увы.

– Май Нэнг Муа, «По дороге в Меконг»[35]

Как же сборище становится «событием», то есть чем-то бóльшим, нежели простая сумма составляющих? Вариант ответа: смешение. Из-за соприкосновений в нас остаются примеси, мы уступаем кому-то и при этом меняемся. Благодаря примесям преобразуются проекты творения миров, при этом могут возникать совместные миры – и новые направления[36]. В каждом из нас есть история смешения, чистота – не выход. Помнить о прекарности ценно потому, что она не дает нам забыть: меняться вместе с обстоятельствами – суть выживания.

Но что есть выживание? В распространенной американской фантазии выживание сводится исключительно к спасению себя посредством противостояния другим. «Выживание», судя по американским сериалам или фильмам о неизведанных планетах, – синоним захвата и экспансии. Я это понятие в таком смысле применять не буду. Прошу вас допустить другое его значение. Эта книга предполагает, что оставаться в живых – для любого биологического вида – значит находиться в пригодных для жизни сотрудничествах. Сотрудничество означает совместную деятельность (невзирая на границы и различия), а это приводит к смешению. Без сотрудничества мы все умрем.

Распространенные фантазии еще полбеды: выживание в режиме «один против всех» поддерживает немало ученых. Ученые считали выживанием проталкивание индивидуальных интересов – будь «индивид» биологическим видом, популяцией, организмом или геном, – хоть человеческих, хоть нет. Возьмем, к примеру, две главные науки-близнецов ХХ века: неоклассическую экономику и популяционную генетику. Обе дисциплины начали завладевать умами в начале ХХ века – с формулировками столь смелыми, что они преобразили современное знание. Популяционная генетика подтолкнула «современный синтез» биологии, объединив эволюционную теорию и генетику. Неоклассическая экономика перелицевала экономическую политику, создав собственным воображением современную экономику. У ученых из той и другой областей общего друг с другом было немного, но в их областях, тем не менее, установились похожие системы мышления. Сердцевина обеих – изолированный деятель, стремящийся упрочить собственное положение, будь то воспроизводство или материальное благосостояние. «Эгоистичный ген» Ричарда Докинза хорошо иллюстрирует это представление применимо ко многим жизненным сферам: именно способность генов (или организмов, или популяций) блюсти собственные интересы питает эволюцию[37]. Сходно и жизнь Homo economicus, человека экономического, есть последовательность наилучших выборов в собственную пользу.

Допущение об изолированности породило взрыв возможностей нового знания. Мышление в понятиях самодостаточности и, следовательно, индивидуальных интересов (в любом масштабе) позволило не брать в расчет взаимное смешивание, то есть преобразование через соприкосновение. Изолированные индивидуумы от соприкосновений не меняются. Преследуя свои интересы, они участвуют в соприкосновениях, но в результате остаются при своих. Примечать что бы то ни было, дабы отслеживать таких неизменных индивидуумов, не обязательно. В целях анализа «стандартным» индивидуумом можно обозначать целую общность. Знание, таким образом, можно организовать одной лишь логикой. Исключив возможность преобразующих соприкосновений, можно заменить естественную историю и этнографию математикой. Продуктивность такого упрощения и придала мощи этим двум наукам-близнецам, а очевидная подложность исходной предпосылки все более забывалась